ВСТУПЛЕНИЕ.

Мне не хотелось ехать на эту встречу. Вообще, отношение к данной категории православного населения было, мягко говоря, неоднозначным. Да и судите сами, что это значит, старец, старица, когда речь идет о людях, живущих вне стен монастырских, в миру?! Очень и очень часто, за столь дорогими православному сердцу понятиями, скрывалось дремучее невежество, ханжество и стремление к получению хлеба насущного без пролития пота трудового. Старец! Кто он, монах ли, послушник ли, что за этим кроется?! Сколько дремучих бредней я слышал от своих прихожан, распространителями которых были какие-то бродячие «старцы».
Но, так или иначе, а люди едут к ним. Даже будучи священниками или иеромонахами, они не имеют официальных приходов, их приход—вся Святая Русь.
Но это я говорю сейчас, в тот момент, для меня они были воплощением своеобразного юродствующего сектантства, некоей дикой и темной природы, той природы, что преподала страшный пример раскольничьих самосожжений, увлечения буквой и отвержения духа.
И так, мы едем к старцу Антонию. Кто он—схимонах, иеросхимонах, послушник, инок, архиерей или священник—ничего этого мы доподлино не знаем. Около полугода назад стали раздаваться вопросы по поводу некоего старца, которому было видение о конце света. Вначале я отшучивался, и вообще старался приписать все неверию людей в официальное, стремлению найти истину где-то вне стен иерархических. Даже проповедь сказал на эту тему. Но вопросы не утихали, их количество даже увеличивалось. Не обращать на них внимания было бы уже делом неразумным, тем паче, что вопросы-то глупыми и не назовешь! Более того, будучи большим почитателем Святителя Игнатия (Брянчанинова), я многократно находил созвучие слов старца с тем, что утверждал жизнью и словом на основе Священного Писания и Святоотеческого Предания Великий Богослов и Святитель Х1Х века епископ Кавказский Игнатий! А тут прихожане—батюшка, вам стоит съездить к старцу!
На одной из архиерейских епархиальных служб, при большом стечении духовенства, я услышал разговор о некоем Антонии, еще царском протоиерее, много претерпевшем при советской власти, были и Соловки, и Колыма и пр. и пр. По освобождении своем, на службу принят не был, как неблагонадежный. Дети от отца отказались и тогда Антоний, Священник Бога Живаго, идет на работу кочегаром в небольшом городке. Люди очень любили «своего попа»! Нет, в городке был храм, были настоятели—то лучше, то хуже, но их, как водится, регулярно меняли, иногда, люди и имени-то запомнить не могли! Богу ведомо и архиерею. Но был Антоний-кочегар! Ночами появлялись посетители возле его печей и просили крестить, святить, отпевать, помолиться, вообщем, обо всем том, в чем нуждается душа православная! Я не выдержал и спросил: «Так это тот старец, что поселился в нашем городе?» «А ты что, у него еще не был?! - услышал в ответ удивленный возглас знакомого священника, - Мы завтра едем, хочешь,—поехали с нами». И я согласился.
Теперь вот мы следуем на окраину большого города, в частный сектор, в дом женщины, приютившей столь знаменитого старца. А знаменит он был не столько своей необычной судьбой, сколько видением последних лет существования мира и пророчествами о том, как и кто, может спастись. При общем интересе к этому вопросу, понятно, что безвестность Антонию не грозила! Так, во всяком случае, я думал перед встречей.

Первая встреча.

Передняя машина остановилась,—мы приехали. Небольшой аккуратный дом, возле калитки нас встречает женщина приветливой улыбкой—мои спутники ей, видимо, хорошо знакомы, тут же начинаются расспросы о здоровье матушек, детворы и т.п. На удивление, женщина одета в довольно светлое платье, платок на голове вообще белый и повязан как у стряпух, по-слобожански—назад. Я ожидал черных платьев, платков, нарочито угрюмых кликушеских лиц (почему-то именно это считается истинным православным обликом), а увидел нормальных людей с улыбкой на устах. Из дома вышло еще несколько женщин, среди них были и прихожанки нашего храма. Хорошо зная мое отношение к, скажем так мягко, неформальному православию, они засмущались, засуетились, как это в народе говорят, готовы были сквозь землю провалиться! По всей вероятности, выражение моего лица лишь усугубляло их опасения возможной епитимьи,—я был напряжен, зол на себя за согласие на эту поездку, чувствовал страшную неловкость перед прихожанами – говорил, говорил и на тебе, оказываюсь во дворе старца!
Надо сказать, очень кстати обстановку разрядил ехавший с нами пожилой священник, митрофорный протоиерей с непререкаемым авторитетом, вообще, удивительной порядочности человек. Легкая шутка, чуть насмешливая улыбка и вот дверь комнаты старца. Я захожу и…замираю. Это состояние невозможно передать словами, это переживание какого-то детского восторга и трепета одновременно. На металлической кровати полулежал столетний старец. Он был очень высокого роста, что-то, вероятно, под метр девяносто, имел необычайно правильные славянские черты лица. Огромная борода и длинные, слегка вьющиеся волосы на голове, были белыми. Нет, это не была цыганская седина, эта белизна была как бы олицетворением сущности этого человека. Весь облик его, облик монаха, аскета первых времен христианства, поражал величием и одухотворенностью, молитвенностью. И только глаза были несколько иными,—они излучали какую-то необыкновенную свежесть и доброту. На устах играла легкая улыбка, добрая, ласковая, я бы сказал, согревающая. «Заходите, отцы святые, заходите!» «Да уж, думаю, святые! Тут грехов, хоть каждый день на исповедь!» Не успела у меня мелькнуть эта мысль, а старчик-то и отвечает, как бы продолжая свою первую фразу: «Да, грехов у всех хватает, но святость священника особого рода, это не святость подвижника, Божьей милостью и помощью обретенная, зависящая от отсутствия согрешений. Изначальная святость священника—дарованная, не стираемая! Иной и умудрится подрасплескать, а Господь восполнит,—плох, да свой!»
Окружающие не поняли, естественно, что они слышали ответ на мою мысль, а я взял себе это на заметку—нужно быть осторожнее! Все по очереди облобызались со старцем и, по его приглашению, присели на стулья, стоявшие у кровати. «Тут вот были только что ораторы, - старец кивнул головой на стулья, и усмехнулся,- доказывали абсурдность Страшного суда, конца света, рая и ада, дескать, придумали все темные рыбари! Может, и слышали истину, да уразуметь не смогли,—высшее образование отсутствовало! Мы вот, светлые головушки, существование Бога не отвергаем, но не как личности, а всеобщего космического разума. И цитатки у них подобраны, под очередную душепагубную теорию. А я лежу и думаю, - улыбка исчезла с губ от.Антония, - это бы их рвение да на учебу, а не учительство! Закончили они и ждут, что скажу. А что сказать, сказать-то и нечего—глупость одна! На глупость и отвечу глупостью! А беса вы видели, говорю?! Ну, они обиженно в ответ: «Мы с вами серьезно, а вы шуточками!» А я им в ответ, что, дескать, вы и Евангелие дерзаете цитировать, да и со святыми отцами, с творениями их знакомы, а разумения нет! Вы пришли найти подтверждение вашим суемудрениям и, прежде всего, мысли о ненужности Церкви, о Ее не необходимости в деле спасения, увы, я Вам не помощник! Да, сидел. Да, не был принят в клир нескольких епархий. Но разве это может быть поводом для хулы на Церьковь с Ее догматами?! Вы Евангелие пытаетесь обратить против Церкви, а кто дал-то Его вам, как не Апостольская Кафолическая Церьковь! А за беса я вам не шутки ради, это не шутки—его видеть, перечитайте преп.Серафима Саровского или Свт.Игнатия Брянчанинова!
Молчат, а что им сказать, сказать-то нечего—увидеть, значит узнать, а узнать—это уже не вера, а знание! А разговор о вере. О вере, вроде бы, как и легче говорить—вера, попробуй, узнай где правда, я верю в то, а он—в иное! На первый взгляд—все логично! Увы, только на первый!»
Старец замолчал. Мои спутники, чувствуя усталость от. Антония, стали подниматься со своих мест и прощаться. Я последовал их примеру, хотя из этого дома, казалось, и не выходил бы, такое спокойствие и умиротворение были в душе. Мы раскланялись, и вот, уже у дверей, я услышал голос Старца: «Отец Александр, а мы с Вами-то, уже и знакомы!» Что-то дернулось у меня в груди, да, действительно, было нечто знакомое в разговоре от. Антония, но что?! «А помните, Верхнедонское, а, отец Александр?!»
Я вспомнил. Это были страшные страницы моей жизни, страшнее и придумать нельзя. Настигло горе, хотя, если быть точнее, признаки горя, не хочу возвращаться даже так в то время, но две ночи мы с матушкой не спали. Воскресный день, я служить не могу. Прихожане все знают нашу трагедию, сошлись в храме и читают акафисты. Дело было где-то в 9-10 утра, ко мне подходит молодой парень и говорит: «Батюшка и матушки велели передать Вам, от.Александр, чтобы Вы не переживали, не предпринимали ни каких действий, но молились! Все уже разрешилось, все хорошо!» Честно, я от его слов, оторопел—какие батюшка и матушки?! Жил в поселке мой предшественник по настоятельству, выходец из Львовской области, запрещенный в священнослужении, но к таким делам он уж меньше всего! К нему приезжали за запчастями для иномарок, для перепродаж каких-то, но подобное!!! А тут - батюшка и матушки!
Паренька я знал не плохо, частенько он просился на клиросе что-то читать, старался, очень хорошая дикция, но службы посещал как-то не регулярно. В ответ на увещевания, Виктор, а так его звали, не оправдываясь, отводил взгляд и старался перевести разговор на другую тему. Не очень все это было понятно. Поэтому, когда он попросил характеристику и благословение для поступления в семинарию, то я ему отказал. И вот опять нечто неудобовоспринимаемое! «Кто, кто, Витя?!» «Отец Александр, ну, Вы же знаете, что в поселке живут монашки еще царского пострига? Так вот, когда я не на службе—это я у них, у матушек. А сейчас у них гостит от.Антоний. Все молились и вот, велели Вам передать!»
Поселок был своеобразный, кого тут только небыло. Не буду говорить про сектантов, «истов» - баптистов, иеговистов и иже с ними души губят, тут были организации и по страшнее. Очень сильная и большая секта «сатанистов». Вообще в Верхнедонском было очень много бесноватых. Древняя легенда гласила, что в этом месте было капище идольское, и такое капище, что к нему съезжались как древние народы, так и ногайцы, татары со всех сторон. Греки построили храм в честь Димитрия Солунского-мироточивого где-то в первой половине пятнадцатого века (сохранилась икона от освящения храма—дата 1514 год). Но черные дела в поселке не прекращались. Дивным образом Господь хранил Свой дом, ни снаряды его не брали, ни сатанисты-большевики не могли взорвать по той или иной причине.
О существовании на приходе старушек-монахинь я узнал едва ли не в день первого Всенощного бдения. Матушки поселились здесь давно, с тех пор, как где-то в конце 50-х были взорваны храмы во всех окресных поселках. Говорили, что самые старые из них уже и не поднимаются. Уход же лежит на более молодых, живших при матушках.
Как-то приходские проблемы отвлекли от этого вопроса, да и внимания особого всему не придал, но вот однажды, после Литургии, мне староста и говорит: «Батюшка, матушки на службе были, свечи покупали, ставили и заказали Литургии и о здравии, и об упокоении!» И говорит все это с таким восторгом и радостью. Я не понял. А он отвечает: «Батюшка, матушек здесь в поселке все очень уважают. Когда назначают нового священника—они приходят или присылают кого-то из своих, дабы посмотреть, как служба правится. Если правильно, то они ходят, если нет,—и свечи не купят! И на них смотрят все местные жители!»
Великим Постом они приходили и принимали Святые Тайны. Еще раз я с ними столкнулся, а, точнее, услышал о них, когда была назначена Архиерейская служба по поводу мироточения иконы в храме. Машина Святителя приехала, а Его—нет! Келейник молчит, протодиакон загадочно улыбается, а водитель признался—Владыка у матушек, у них сейчас от. Антоний. Удивлению моему предел трудно было определить! Но опять суета все затмила, и я даже не поинтересовался, кто же этот батюшка. И, как показало дальнейшее, напрасно.
«Витя, - спрашиваю, - ну, ладно, матушки, а батюшка так кто?!» «Как кто—от. Антоний! Он у них постоянно бывает, Литургии служит, исповедует, причащает, наставляет всех нас, кто же еще! Он о Вас тоже молился, всю ночь, сказал, чтоб Вы успокоились, уже все хорошо!»
Я этого «хорошо» в тот момент не видел! Но вошел в храм,—сотни людей молились, читался акафист. Как-то само собой стал на колени, взял в руки «Акафистник» и…со слезами стал служить молебен. О том, что все уже действительно хорошо, я узнал только вечером. И вот тогда возник действительно серьезный интерес к этому старцу—от.Антонию.
Я его увидел. Была какая-то праздничная служба Великого Поста. Начинаю каждение после Проскомидии, и тут подскакивает старший пономарь, и едва не кричит: «Батюшка, от. Антоний в храме!» Выхожу на каждение, и сразу взгляд останавливается на величавом старце, в подряснике и теплой, несколько старинного покроя, рясе. После каждения, на часах, выхожу и приглашаю священника сослужить. Он вежливо отказывается, сославшись на то, что будет служить в другом храме. И все. На малом входе его уже в храме не было. Потом был перевод, новый приход и все растаяло в суете дней текущих. Сейчас опять слышу знакомый голос.
«Помню, от.Антоний, вспомнил!» «Ну, так, провожатых Вам не надо, я мню, отче. Наведывайтесь, если между трудами праведными время будет! Я, правда, слышал, уж так Вы нас, старцев не любите, и все-то мы дремучие, и все-то мы невежды, да и крест Христов нести не хотим, восхищаем чужое стадо, вообщем, все беды от нас, а, святой отец?!» «Листочков двух одинаковых не найти, что уж говорить о людях, от.Антоний». «Вот, вот, я тоже о том же. Так утром завтра я Вас жду!»
Мои спутники уже давно вышли и были удивлены тем, что я замешкался. А я ждал утра. Еще и еще раз прочитывал строки Св.Игнатия (Брянчанинова), жизнь Оптинских старцев, соизмеряя все с происходящим, ища ему должное объяснение.

Земные пути.

Утром я опять в машине и опять уже знакомый путь к старцу. Та же женщина у входа, только теперь ко мне обращены ее приветствия да во взгляде есть некоторая таинственность—взгляд человека, который знает несколько больше, чем должен и чем знают окружающие. «Молитвами…» «Аминь»—слышится из-за двери, - «Да он вас давно ждет,—уже шепчет женщина, - идите скорее, батюшка!» Я вхожу и теперь спокойнее осматриваю келью старца. Увы, чего-то необычного не нахожу: иконы на беленых стенах, в рушниках; в святом углу два ящичка—один больше, другой маленький. В доме священника, или, правильнее в данном случае сказать, в доме его пребывания, подобное вопросов не должно вызывать—крестильный и евхаристический набор, вероятно, с Антиминсом.
Поясню, для людей не знающих, о чем идет речь. Антиминс— это шелковый плат с вытканным или нарисованным, как правило, изображением Христа в гробу и подшитыми к нему мощами мученика, малой частью их, естественно. Так вот, только на Антиминсе совершается Божественная Литургия, точнее, та важнейшая часть Ее, во время которой происходит пресуществление Святых Даров—превращение хлеба и вина в Тело и Кровь Господни. Обычно Антиминс благословляется Архиереем для службы в конкретном храме, но в моменты нестабильности в обществе—будь-то война, революции, опасность раскола или чуждого религиозного засилья, как, скажем, было при введении на Украине униатства, архиереи наиболее стойким в вере священникам, благословляли Антиминсы специально для службы «аще где прилучится». Много Антиминсов оказалось на руках у духовенства при закрытии и уничтожении храмов большевиками. Одним словом, редко у кого из священства того периода не было своего Антиминса, поэтому, наличие его у от.Антония не вызывало сомнения.
«Что, отче, Святости взгляд притягивают, правда?» Поздоровавшись священническим приветствием и целованием, я, по приглашению старца, присел на стул возле его кровати. Разговор как-то не клеился. От.Антоний, в белом стареньком подряснике также полулежал, только выражение лица былое иное, чем вчера-—глубокая задумчивость, даже некая поволока печали на челе.
«Батюшка, может я не вовремя?»—спрашиваю старца. «Да, нет, что ты, что ты, я ведь сам звал. Просто вот задумался о днях минувших, грех-то пути Господни взыскивать, ан нет, все возвращаюсь туда, в прошлое, все пытаюсь понять как, что и зачем».
«Вы, говорят, еще царский потомственный протоиерей?»
«Да что ты, Бог с тобой! Если бы нам всем в то время подобное понимание веры и места Православия в жизни России, так, глядишь, и революции бы не было. Нет, я из служивой семьи, отец инженер на немецком заводе. В то время, это было положение! Свой дом, выезд, в доме—полная чаша, прислуга, конюхи и все, что требовалось. Семья православная, но дух времени безбожия и увлечения Европой, не мог не отравить духовную атмосферу. Мама, урожденная дворянка, родилась и выросла в деревне, в имении деда, была более набожна. Хотя, скорее, эта набожность была больше сродни обрядности. Но, правда, с нищеприимством старой эпохи. На кухне у нас всегда кто-то кормился—то калека сирый, то солдат-инвалид… Отец смотрел на все это спокойно, как на милую странность супруги, но участия не принимал.
Образование я получить толком-то и не успел,—слушал лекции в университете. К сожалению, и не только лекции. Каких только партий не было на курсе, сейчас и не вспомнить! Но суть-то у них была одна—развалить, а потом строить. Чем-то страшным веяло от всех этих учений, адским духом человеконенавистничества. А люди шли и слушали, и слушались! Это как человек заглядывает в пропасть—одно неловкое движение и все, смерть, а его тянет заглянуть еще и еще раз! Не хотели расслышать голос праведников, но шли за негодяями. И пришли.
Вначале война, казалось, люди образумьтесь, вот она, кара Божия. Нет, не вняли, и пошли революции. Я, к этому времени, изменил образ своего мировоззрения, оставил светскую науку и поступил в семинарию. Страшно было за стенами Троицы, но как покойно и трепетно совершались службы в храмах Лавры! В свободное время я сидел в академической библиотеке и читал, читал, читал… Все пытался понять происходящее и предугодать будущее. Дерзновение молодости, упование на разум! Благо, схимников старцев хватало, успели подготовить к жизни: уже не так чтение притягивало, как молитва и молитвенное общение. Споры же и дискуссии, всегда весьма доказательные для всех участвующих сторон, вообще воспринимались пустой тратой времени.
Страшное, но и интересное времечко было,—мученичество очищало Церковь. Если приходила новость, то всегда плохая, а чаще, очень плохая, еще чаще—ужасная! Погибли родители, и решение было принято—монашество, жизнь в миру была для меня просто невыносима. И вот постриг и две хиротонии. Почти сразу с возложением креста на перси, принял крест и на рамена—арест, лагерь, ссылка… Потом, опять арест и лагерь, вообщем, все как у людей, не стоит об этом много говорить».
«От.Антоний, а как была воспринята духовенством декларация 27 года?»—перебиваю я старца.
«А как она могла быть воспринята? Архиереями—по-разному, я так слышал, сам с ними мало общался. Духовенством низшим—спокойно, достаточно спокойно. А что там было такого, чего бы не было в истории Русской Православной Церкви?! Резало слух слово «советская родина», или как-то чуть иначе, суть одна. Да ведь тогда слова «Россия», «русский» были сплошной белогвардейщиной! Сами виноваты, нет у врага возможности заставить человека согрешить, понудить силой, нет. Он лишь предлагает грех, а ты уж волен выбирать. Это частное согрешение, но из личных грехов вырастает и грех народа. Что, одни жиды оскверняли храмы и входили в союз безбожников?! Нет, конечно. Но это отдельный разговор. Да, так на чем мы остановились, от.Александр?»
«Арест, лагерь, ссылка…»—напоминаю тихонько. И от. Антоний продолжил свой неторопливый рассказ.
«Выпустили меня после войны,—ходить не мог, так болезнь извела, а срок кончился. Подучил меня один солдатик к нему на родину отправиться, да к кому обратиться сказал. Люди сердечные, верующие, они меня за лето и отходили. В соседнем поселке работу нашли,—кочегаром устроился. К местному архиерею я не обращался, побоялся, наслышан был от людей всякого. Думаю, зима пройдет, отопление кончится, тогда буду что-то искать. Мне отцы дали адрес одного архиепископа, за него говорили, что он брал сидевших,—уполномоченного успокаивая взяткой да обильным застольем.
А служить хочется! Тут как-то перед Рождеством, недели, эдак, за две-три, не помню, прошла ли уже Варвара, стучат ко мне ночью. Время лихое было, голодное, холодное, а у меня – уголь, что второй хлеб! Да ладно, думаю, открою. Зашел молодой парень, лет тридцати и стоит, мнется, не может начать. Уже я не выдержал, говорю: «Пришел, так речь держи, что, дескать, мнешься, я не кусаюсь!» А он мне как сказал, с чем пришел, так тут уж мой черед был сомлеть,—и ноги подкосились. А рассказал он вот что. У его матери, очень верующей женщины, в безбожные окаянные тридцатые постоянно останавливались бродячие безприходные священники, и монахи, и мирские, говорят, даже епископ какой-то был. Так вот, они останавливались, служили, причащали, крестили, делали все то, в чем была потребность у людей. Особенно часто появлялся старый иеромонах и людям он очень нравился за простоту, мягкий характер, безотказность в просьбах. Однажды появился монах под утро, со своим обычным чемоданом, в котором хранил все для службы и узелком в руках. Он отдал матери моего визитера чемодан, да велел спрятать—самого его уже искали арестовать. Последнее распоряжение было таково: «Не вернусь я, отдашь тому священнику, который вернется в эти края после лагерей!» И исчез.
Женщина ревностно исполнила поручение—чемодан не нашли даже немцы. И вот теперь она старая и больная, услышав, что в кочегарке якобы работает поп, отправила сына все выяснить. Дальше можно бы и не рассказывать—и так все понятно. Я не бежал, я птицей летел не чувствуя ни одышки, ни ревматических суставов, только быстрее! Вот он—заветный дом, лай неведомо как уцелевшей худой собачонки, скрип двери и мы в доме. На кровати лежит старушка, на лавке сидят пожилые женщины возле стола. На столе коптит каганец и лежит даже не чемодан, как сейчас мы понимаем, а добротнейший деревянный сундучок оббитый кожей. Его небольшие размеры заставили меня вздрогнуть,—неужели нет облачений?! А, может, евхаристического набора нет?
Я так разволновался, что забыл поздороваться с людьми да пожелать мира этому дому! «Здравствуйте, батюшка, благословите!» - возле меня стоял мужчина средних лет, кряжистый такой, и явно фронтовик. «Бог благословит». «Я старший сын, Василий. Вот, отче, ключи—все ваше, разбирайтесь. Только одна просьба, это маму по-соборовать и отпеть,—плоха больно» «Все, что надо,—пожалуйста! Только я вскрою его у себя в кочегарке, хорошо?!»—у меня дрожал голос, руки нервно гладили заветный сундучок. Василий улыбнулся: «Я же сказал—он Ваш, от.Антоний. Юрко,- он кивнул на младшего брата,- вам его сейчас отнесет».
У меня в кочегарке был один табурет и скамеечка. Вот теперь я застелил табурет чистой рубахой, подаренной мне кем-то, положил на него сундучок, а сам, сидя на скамеечке, рассматривал свое сокровище. Коричневая толстая кожа была с тиснением, можно сказать, узорами на церковную тематику: крест в обрамлении виноградных гроздьев и листьев, в углах—купола храмов. Но вот ключ в замке, пытаюсь провернуть,—не тут-то было, ключ на месте. Что-то тут не то, состояние сундучка не позволяет думать, что замок испорчен ржавчиной. Еще раз внимательно рассматриваю сундук и нахожу скрытое отверстие, вставляю туда ключ обратной стороной, поворот и слышится легкий щелчок! После этого, и второй замок открылся. Открываю крышку, да это же просто чудо! Изнутри крышка раскладывается и превращается в маленький иконостас. Внутри уложены белые ризы. Под ними деревянная переборка, в которой, в углублениях, пристегнуты служебное Евангелие, требник и служебник. С трепетом вытаскиваю ризы и отстегиваю Евангелие—да, под ним, как и положено, в илитоне, лежит Антиминс! Есть возможность службы, радость то какая!
Вытаскиваю эту среднюю переборку. Под ней, в углублениях все—и Евхаристическая посуда, и крестильный набор, и, даже Дароносительница. Сама же переборка—это маленький столик, переносной престол. Ножки к нему тут же положены. Радости моей нет границ, но вот служить-то, где?! У меня и дома нет, да, собственно, не то, что дома—вообще жилья. Кочегарка, тут и работаю, и живу. Звали люди к себе жить, да чего их стеснять, домишки да землянки после немца-то убогие, а тут я и помолюсь, и попою. Да и опасный я жилец, того и гляди, опять взять могут. Но как же теперь-то быть.
С этой мыслью я и уснул у печей возле своего сокровища. Но если уж Господь мне дал все для службы, то вскоре я получил и место для нее—маленький домишко на самой окраине поселка, подаренный верующей старушкой. Стал служить, отправлять требы. Специально не просил ни кого о сохранении тайны, не ограничивал число приходящих на службу, но тайна сия строго хранилась. Крестил и отпевал—ночью или рано утром, едва солнышко поднимется. Денег я не брал, на что они мне, что-то получал за работу в кочегарке, одежду приносили старенькую люди, а еда—много ли монаху надо? Жив, - и слава Богу.
Так незаметно прошла зима и с ней моя работа в кочегарке. Летом было хуже – отправляли на подъем сельского хозяйства. Мне тоже выписали повестку. Скорбел сильно – столько праздников, а я и служить не смогу. Выручили бабушки, прихожанки. Они пошли к врачу, внучку которой я крестил, и объяснили, что поселок останется без священника, если Антония отправят на работы. Да и о болезнях моих рассказали, как выхаживали всем миром. Дали мне освобождение, опять был приставлен к кочегарке – ездил на Донбасс уголь по нарядам выбивать, проверял систему и пр.
Так прошло несколько лет. Меня не отпускало желание съездить в Москву, в Троицу. Дело в том, что, едва приняв постриг и сан, глядя на аресты и ссылки, я начал к этому всему готовиться. Подготовка эта состояла в том, что все необходимое мне—книги, ризы, ладан, и т.п. я начал разносить по квартирам знакомых верующих с просьбой спрятать до лучших времен. И вот теперь, глядя на то, как сохранили служебный чемодан мои посельчане, меня обуяла мысль попытаться собрать скрытое. Прежде всего,—книги по духовному деланию, ведь ушел я в лагеря молодым монахом, монахом только по постригу, а не по деланию. Конечно, что-то осталось в памяти от назидания троицких схимников, что-то подсказали священники, сидевшие со мной, но я остро чувствовал необходимость литературы и, прежде всего—Добротолюбия. Эта мысль и заставляла меня отправиться в Сергиев Посад.
Отпусков как таковых тогда и не было, все так, полулегально. Вот и мне удалось выпросить у начальства какую-то филькину грамоту на поездку в Москву. Надо сказать, что на первом этапе затея моя показалась безнадежной - тот умер, тот погиб, в квартире иного—чужие люди, хозяин, видимо, сидит. Столько лет прошло, война, чистки…
Смирившись уже с неудачей, купил я пирожок, стою, жую, и вдруг слышу: «От. Антоний, вы ли это?!» Поворачиваюсь—Господи, да не наваждение ли?! Передо мной солидный мужчина, в дорогом костюме, костюме столичного начальства, в шляпе, с кожаным портфелем в руках, кажется, абсолютно все чуждое мне, бывшему лагернику. Но нет, это он, бывший мой сокурсник по семинарии, помогавший, в частности, прятать по квартирам верующих мое нехитрое имущество. Он был младше возрастом, изрядно младше, и не успел принять постриг и сан. «Ваня!»—у меня брызнули слезы. Мы обнялись и так и стояли, невозможно было слово сказать от комка в горле. Вероятно, вид обнимающегося солидного человека с едва ли не нищим, показался странным постовому милиционеру. Он подошел, спросил у Ивана, все ли нормально, а у меня потребовал документы и долго их проверял. Впрочем, может и не долго, но так хотелось уединиться с однокашником, что минуты казались часами. Наконец, страж порядка достаточно неохотно мне их вернул и нехотя козырнул, дескать,—свободен. Мы отошли с Иваном в сторону северной стены, там меньше прохожих, и я услышал историю его жизни.
Иван был свидетелем постепенных арестов как студентов семинарии и академии, так и преподавателей. Слухи об ужасах содержания в лагерях и ссылках, а, вначале, это были больше ссылки, превосходили все допустимые и воспринимаемые разумом жестокости. В это действительно трудно было верить, но не верить было невозможно. Арестован епископ Илларион Троицкий, закрыты Московские Духовные Школы, Ивана забирают в ряды РККА. Служба в Туркестане, очищенная биография, благо, в ней не стояло, что он семинарист, а – студент. Это была меньшая провинность перед властью.
Иван идет на рабфак, в институт, и, к началу войны, делает хорошую карьеру. Способствовало ей то, что все выдающиеся головы, так или иначе, быстро перебирались из кабинетов и цехов в «шарашки»—тюремные научные заведения, это в лучшем случае. В худшем—промлаг, обеспечение страны деревом, углем, железом…
Этим обстоятельством широко пользовались молодые сотрудники—анонимка, и начальника уже нет! Не знаю, писал ли подобные опусы бывший семинарист Иоанн, но карьеру сделал и сделал серьезную по бронированным сталям. Ему бы тоже сидеть, но—война, а она, как известно, все списывала. КБ на Урале, бессонные ночи 41-го, награды 43-го, одним словом—успех. В 44-м приглашают возглавить институт в Москве, орденоносец, академик, квартира в центре, внутри кольца. Для квартиры и хозяйка нашлась,—узаконивается связь с бывшей подчиненной, станочницей КБ на Урале. Правда, подчиненная в одно мгновение становится начальником, даже служебная машина большей частью в ее ведении. Молодая жена не знает о религиозном прошлом мужа, для нее он рабоче-крестьянского происхождения, атеист. В партию Иван вступил еще в Туркестане. Все хорошо, а снится Троица! Да и страшит ответ перед Богом за детей, а их двое погодок, мальчик и девочка. Периодически Иван Михайлович сбегает от жены и детей, одетый в наиболее скромный свой наряд и едет по святым местам, да и просто посещает сельские храмы. «Хоть душу вычистить», - как выразился он.
Домой он меня не пригласил—нельзя, его институт закрытый, дом под присмотром, но то, что он мне сообщил, было просто елеем на душу. Оказывается Иван, мой друг Ваня, сохранил большую часть спрятанного в революцию имущества.
А дело было так, едва Ваня демобилизовался из Туркестана и получил направление на рабфак в Москву, он немедленно нашел и собрал все мое имущество. Собственно, это не было все, многие люди к тому времени были арестованы, а имущество конфисковано, но большая часть всего—уцелела. Понятно, что хранить это у себя, в общежитии, Иван не мог—опасно. Но в Подмосковье поселилась его родная тетя, монашка из разогнанного большевиками монастыря, вот ей-то он и отвез мое сокровище. О тете не знал ни кто,—она была родней по матери, т.е. другой фамилии, и Ваня, и тетя абсолютно хранили тайну родства. К ней мы и направили свои стопы.
Пару часов езды электричками: у Ивана был свой безопасный план езды с пересадками, и мы у цели. На стук в калитку, к нам выходит старушка в черном, сухонькая, маленькая с таким благостным выражением лица, что хоть икону пиши! На улице, она не высказала ни каких признаков радости от встречи с племянником, но в доме расплакалась навзрыд. «Ванечка, что ж так долго не приезжал?!»—все причитала она. «Тетя Вера, ну ты же знаешь, чего мне стоит из дома вырваться, а не то, что из Москвы! Людмила хоть и знает, что развод для меня это конец карьеры, а ревнует к каждому столбу! Третью секретаршу меняю из-за нее, хоть волком вой. Это вот отправил на моря, в Сочи, восстановили там пару санаториев, ну, и приехал» - Иван поглядывает с оправданием и на меня. Тетя Вера опустила глаза, тихонько вытирая их краем платочка, и замолчала, засуетившись возле стола.
Я стал рассматривать дом хозяйки. Удивительная простота и достоинство, ничего лишнего, но то, что есть, действительно необходимо. Домишко маленький, зал и кухонька с русской печью, которая и служила монахине кроватью. Возле печи пару махоньких, закопченных старинных икон, даже лики на них трудно разобрать. Возле икон теплится лампада. Ухваты висят на крючьях, вбитых в стену. На полице несколько чугунков и пара тарелок. В зале большой святой угол с красивейшей, огромной лампадой, вероятно, храмовой—так она велика. На нескольких полках—стопка льняного белья. Стульев нет, стол и две лавки возле него простые, рубленные, выскобленные до белизны.
«Тетя Вера, - начал Иван, - ты не суетись, мы с от.Антонием, не на долго, сама знаешь за чем приехали. Кстати, познакомьтесь—это иеромонах Антоний, ну, а это моя тетя Вера, монахиня Сенклетикия!» Матушка взяла благословение. «Ваня мне много рассказывал о вас, батюшка, слава Богу,—живы. Я уж и не верила, что дождусь хозяина вещей, боялась, что будет с ними после моей смерти. Ан, нет, Господь устроил! Ну, тогда давайте доставать».
Мое сокровище было спрятано под печью, несколько больших деревянных чемоданов с оббитыми железом углами. В одном лежали ризы и монашеское облачение, несколько комплектов воздухов и покровцов. Когда открыли этот чемодан,—по комнате распространился едкий запах нафталина. Хозяйка засмущалась: «Вы уж не обессудьте, батюшка, это я от моли поклала, а оно эка как провонялось!» А у меня катились слезы, я вспоминал, как темными ночами мы, прячась, носили все это по домам. Мое монашеское облачение! Сколько радости было, когда я забрал его от Лаврских портных, а одел-то пару раз!
Ваня явно занервничал из-за задержки. Поняв это, я перешел к следующему сокровищу. Боже Ты мой, а это откуда?! В чемодане лежало с десяток Антиминсов, у меня же был только один! «Это я собрал, - тихо сказал Ваня, - что на рынке в войну, что из Туркестана привез. Там солдаты сапоги Антиминсами натирали, для блеска. Не мог смотреть на кощунство. Сам не стал священником, думаю, хоть так послужу».
Кроме Антиминсов, в чемодане были служебные книги, крестильный ящик, серебряный Евхаристический набор, ладан, флакон Мирра, которое от времени невероятно загустело, и что-то еще.
В третьем ящике были книги, много книг. Я брал их и, как бы встречался со старыми друзьями, наставниками. Книги были явно не все. «Да, - как бы поняв мою мысль, сказал Иван, - много книг пропало. Не совсем удачно и доверителей нашли,—в голод двадцатых распродали, а некоторых хозяев арестовали с конфискацией имущества. Может, и оставались запрятанными по домам, но не будешь же новых хозяев просить искать,—за Библию садят,—антисоветчиной считается!» «Да что ты, Ваня, дорогой, это же подвиг просто—сохранить такое среди всего бывшего за эти годы ужаса! Спасибо, родной, спасибо!»—слезы застилали мне глаза, я едва выговорил слова благодарности.
Но это было пол дела, найти-то нашел, а провести как?! Пассажирских поездов практически нет, да и риск огромный—что милиция, а что - босяки. Опять помог Иван. Чемоданы были опечатаны и опломбированы как груз его института. Меня он переодел в «столичное», со своего плеча, выписал документы на сопровождение груза и посадил в пассажирский поезд, в мягкий вагон. Уже в поезде, в кармане подаренного пиджака, я нашел деньги и конверт с длинным письмом от друга…
Да, вот так я съездил в Москву. А дома меня ждали. Это такое необходимое чувство для человека,—что его ждут. Когда я уезжал, то не думал об этом. Но когда первый попавшийся мне человек так щедро одарил меня приветствием с теплой радостной улыбкой, стало понятно - я тут нужен, меня тут ждут.
Это сейчас не возникает вопросов, как довести вещи домой, а тогда ведь и лошадей-то по-хорошему не было. Меня довезли и кто—участковый милиционер на стареньком, трофейном БМВ! И не только довез, но и чемоданы помог внести домой. А потом были посетители, по поводу и без, приходили люди, приходили и приходили. Я не мог дождаться того времени, когда останусь один со своим сокровищем, со своим прошлым, но они шли. Нет, они, конечно же, не могли и догадаться, кто меня встречал в Москве, и что я приехал с деньгами, которые этим труженикам, как говорится, и не снились. Они шли с едой—яйцо, хлебушек, мука, пойманная детьми рыбка. Я поставил самовар, подарок монахини Сенклитикии, и мы пили чай, настоящий! Пусть, и реденький, и до вечера много-много раз перезаваренный, но настоящий чай!
Но вот настал вечер, мои дорогие прихожане разошлись и я один. Прежде всего,—книги, что тут осталось у меня, и времени не было особо разобрать. Главное, что увидел, так это Добротолюбие на месте. Златоуст, Ефрем Сирин, Григорий Палама, Патерики, часть книг было на греческом языке, некоторые—даже на латыни. Подзабыто все изрядно, но, думаю, разберемся. Несколько книг я увидел не своих, чужих. По всей вероятности, тетка Ивана была хранительницей не только моего сокровища. Подписи: иеромонах Нифонт, схиигумен Павел, послушник Даниил, где вы, отцы всечестные?! И я почувствовал огромную ответственность перед Богом и святыми новомучениками российскими за то, что жив. Перед Церковью, наконец.
Последнее, меня очень мучило, как быть со службой? Об этом спрашивала в Москве и монахиня Сенклитикия, служу ли я, как она выразилась, у «сергианцев». В той обстановке было не до богословских диспутов, да и вообще я до них неохоч еще с революции 14 года - надиспутировали 17-й! Но вот отсутствие законного, так сказать, служения, меня безпокоило. Кроме того, возвращение ко мне всего служебного и духовного я, во многом, воспринял как призыв к службе и не только, тайной, подпольной. Хотя, к этому времени, у нас в поселке и сложился отличный приход, приход старого понимания, не как доход на храме, а как общность людей любящих друг друга о Господе. Несколько смущало количество Антиминсов на руках, при подсчете, их оказалось около полутора десятков. Что это, просто доверие на сохранение святыни, мощей, наконец, или что-то другое? И, не мало сумняшеся, я стал искать приложение своим силам в Русской Православной Церкви Московского Патриархата.
Весьма быстро и, на удивление, без особых трудностей, я был принят в клир одной из епархий.
«Отец Антоний, - перебиваю я рассказ старца вопросом, - а какже говорят, что вас сразу не приняли, что дети отказались и прочее?».
«Да нет же, я же говорил тебе, что монах я от семинарской скамьи. Это другая история. У меня долгое время обретался некий отец Алексий. Вот он был и потомственным царским протоиереем, и детей имел, которые от него отказались. Больше всего обидел сын – фронтовик-генерал, Герой Союза, перед батькой дверь захлопнул. И на архиерея он попал так, что пока тот не почил, так от. Алексий и прихода получить ни где не смог.
Нет, со мной было все проще. Правда, перед этим, мне отказали пару-тройку раз, но без злобы, без продолжения.
Владыка, довольно молодой, но сидел. С властями так это, и не накоротке, но и не воевал. Во всяком случае, принимать ему не особо запрещали, да и рукополагал частенько. Дело в том, что хоть храмы-то и не открывали особо, но духовенство старое вымирало, все ведь прошли тюрьмы и ссылки. А если в храме не служится, то его быстренько закрывали, тут уж не церемонились.
Меня, как полагалось, вызвали к уполномоченному, заполнил я все бумажки, кажется уже все. Но уполномоченный не отпускает, затеял разговор о лояльности к советской власти. Я объясняю, что политикой даже церковной не интересуюсь, а не то, что светской. Власти, как гражданин и христианин, подчиняюсь. Противозаконного не сотворял, и впредь не собираюсь, не из страха, но по совести. Он, эдак пафосно, поощряет мои убеждения, а сам бумажечку сует, подпиши мол. А бумажечка-то на «стукачество»! Я извинился и отказался, мягко мотивируя лагерным отвращением к сексотству. Уполномоченный спокойно и без эмоций забрал подписку и сказал: «Ну, и дурак, батенька! А мы тебя в город хотели поставить, теперь пойдешь на деревню. И за то благодари, что не на стройки народного хозяйства. Донбасс вон рядом и шахт там хватает, так, что в другой раз лучше заранее меняй привычки. Иди, устраивайся».
Владыка по поводу моего визита к уполномоченному ничего не сказал, но видно было, что отношение ко мне стало более доверительным. Хотя, необходимость обустроить меня в деревне, явно его не устраивала: все ж таки уже за полсотни, монах, нет семьи, да и образование—не сегодняшнее, когда больше проходят историю коммунистической партии, чем историю Апостольской церкви. Все это, видимо, позволило Владыки выстроить некоторые планы в отношении меня, но разговор с уполномоченным многое разрушил. Тем не менее, через пару недель, я принимал приход.
Оказалось, однако, что не так волнительно было принимать, как оставлять свой. Что там говорить, в поселок я пришел больным, еле передвигавшим ноги инвалидом-лагерником. Подняли, одели, обули, дали работу и сохранили от зоркого ока НКВД. Здесь произошло все самое приятное в моей жизни после освобождения. И вот—проводы. Люди не воспринимали это как предательство, но элемент измены во всем этом был. Что сделаешь?! Прошли, канули в лету времена избрания священника на приход в Слобожанщине, тем паче, в православном мире. Я просил своих благодетелей-прихожан об одном—не вычеркивать мое имя навсегда, ведь и домик свой я не продавал, но оставлял на их попечение.
Приходская жизнь, я то и не знал ее совсем, все ее прелести и ее трудности. Кто-то доволен, кто-то обижен, тот вообще считает невозможным во время построения коммунизма служение попа-кровопийцы! На сколько было тепло Антонию-кочегару, на столько холодно стало иеромонаху Антонию, настоятелю храма. Впрочем, вскоре—игумену, а там и архимандриту.
Последнее повышение меня испугало. Во-первых, это было связано с переходом на городской приход, а разговор с уполномоченным я не забыл; во-вторых, меня пугали изменения в церковной жизни того периода. Я успокаивал себя, что это старческое брюзжание, что нет повода для волнения и вообще, каких-либо опасений, но что-то настораживало.
Прошло несколько относительно спокойных лет. Я старался постичь науку духовного делания, прихожан же пытался научить отличать белое от черного, спасительное от погибельного. В первые годы после войны это было проще: и народ, наученный войной, добрее, и запросы у людей естественней—крыша над головой да кусок хлеба. А счастьем было то, что ты живой. Потом будет сложнее: скажется и разрушительное воздействие кинематографа, да, и пропаганды тоже. Мы ведь вынуждены были на амвонах молчать, где ни где проповедовал батюшка. Много люди будут смеяться и мало думать.
Но я не об этом сейчас. Игумен, затем—архимандрит, кажется, все шло как нельзя лучше. Но что-то не давало душе спокойствия. Я стал чаще уезжать к себе в поселок для келейной службы, домашний храм я теперь уже имел благословением архиерея. Служил и служил, моля Господа открыть неправду мою, ибо почему иному потерял я мир душевный. И вот однажды за утренней, а служил я ее примерно в три утра, во время молитвы, в которой еще раз обратился с вопросом о тревожащем меня, я, даже не то, чтобы услышал, но ощутил голос: «А ты кто, Антоний?!» «Как—кто, Господи, архимандрит». «Нет, ты монах!» И в этом был ответ. Да, монах!
На утро я был в епархиальном управлении и подал прошение за штат. Долго меня уговаривал архиерей не делать этого, пришлось согласиться остаться до прихода священника в епархию, благо в то время многие возвращались из лагерей, приходили и выпускники семинарии, так что задержка не была длительной.

Старчество.

В лагерях я встречался со старцами, владеющими искусством умной молитвы. Был такой отец, что во время его молитвы снег таял! Но многое ли почерпнешь в лагере, где нет ни сил, ни время, так, азы. Да, изучил всю духовную литературу, имевшуюся у меня, но все одно, хотелось соприкоснуться со всем непосредственно. И вот теперь я отправился в путь, на поиски науки духовного делания.
Стучите и отверзится, почти десять лет я прожил у некоего старца, хранителя великой премудрости спасения, что несла людям Оптина, лишь изредка отлучаясь в свой поселок для служб. Перед кончиной, благословил он меня идти тем же путем. Вот и хромаю, грешный, по мере сил.


Видение старца Антония.

Где-то в начале семидесятых, во время служения Божественной Литургии, я сподобился первого видения. А дело было так. В то время началось повальное увлечение людей Западом и, соответственно, стирались черты, присущие славянам—неприхотливость, хлебосольство, нестяжательство. Стяжательство, как раз, становится во главу угла нового взгляда на мир, деньги и вещи ставятся выше нравственности, духовности. И что самое страшное случилось, так это то, что образ жизни людей, называющих себя православными, очень часто, строго соблюдающими обрядность церковную, становится такой же, как и у окружающих язычников! Такая же нескромность в быту, такое же стремление к карьере, к высокому положению в обществе. Для детей из верующих семей уже ведь не вызывает душевных мук вступление в пионеры, комсомол, партию. И оправдание ведь под рукой: «А как без этого, не в пустыне же живем, среди людей. Ну, грех, так начни разбераться—все грех, поедем покаемся». Такое легковесное отношение вызывало большие опасения за саму возможность спасения. Я перечитывал Евангелие, о последних временах особо, Апокалипсис, не давал покоя вопрос о пустыни, в которую люди должны бежать.
И вот вижу я огромное количество идущих людей, едущих людей. Некоторые, кажется, и не едут, одни—пиршествуют, другие—блудят, третьи—ближним пакости строят, но все равно, как рекой их увлекает вперед. Все они очень разные, тут и миряне, и духовенство, и военные, и политики, все, все. Большая часть людей просто рвутся вперед, а некоторые идут спокойно. На пути у них пропасть страшная, пропасть в ад. Казалось бы, все должны в нее провалиться, но нет. Большая часть людей, так и есть, летит вниз, мне видно, как тянет их туда, кого машины, кого застолья, кого деньги, кого наряды дорогие. А некоторые спокойно переходят через эту пропасть, даже сказать, над ней. Кое-кто не проваливается, но опускается в пропасть,—светящиеся мужи помогают перебраться, поддерживают. Проваливаются не только богачи, но и люди явно не располагающие большими средствами. Но у всех у них один кумир—похоть мира.
Страшно было. Из пропасти доносился не то, что стон, - вой попавших туда, и вонь. Это не просто запах, нет. Как благоуханию нет описания, благоуханию не от цветов, или травы, а благоуханию благодати, тому, что даруется Господом от мощей, чудотворных икон или еще как. Адская вонь—не просто дурной запах, как запах серы, это ощущение ужаса и безвозвратности, одним словом—ад.
Вот тебе и пустыня. И там отшельников соблазнял человекоубийца, стараясь возбудить страсть наживы, похоть, уныние. Многие падали, многие. В то же время, сколько князей и сильных мира сего спаслось, и не просто спаслось, но прославлено Церковью во святых—они имели все, но сердце их принадлежало не тлению мира, а горнему.
Но наше время тем и страшно, что искушения подстерегают человека везде, каждый шаг, и чаще всего, такие, что и разгадать их трудно. Сколько людей ко мне приходит, кажется, всех волнует один вопрос—как спастись, как поступить в той или иной ситуации. Но разве можно на каждый поступок, не то, что в течение дня, а даже месяца, взять благословение?! Значит нужно представлять пути соблазна, основные направления его. А они неизменны от сотворения мира, ибо дьявол не творец. Другое дело, что за многие тысячелетия он набрался опыта, и теперь его предложения человечеству сойти к нему во ад стали более изощренными, по сути, весь современный мир—это сплошное его предложение. Предложение, потому, что заставить он не может, не в его силах, но упаковать грех в соблазнительную для человека обвертку, тут да, это пожалуйте, всегда слуги тьмы готовы со своим: «Чего изволите?».
Еще одна особенность сегоденья, это скорый приход антихриста. Многие духовные люди говорят, что он уже родился. Об этом трудно судить, враг лукав, лукав он даже и с теми, кто ему служит. Из них многие считали себя антихристами, они являлись такими по сути своего мировоззрения и поступков, но не являлись тем, о котором говорит Церковь. Может, и родился, может,—нет, вопрос не в этом. Когда Святителя Игнатия (Брянчанинова) спрашивали о приходе антихриста, то он отвечал, что точной даты нет, приход антихриста определят люди своей злобой. Так вот сейчас время окончательной подготовки к его приходу. Здесь и концентрация мировой власти, он ведь будет правителем не одной страны, а мира, и необходимое «озверение» человечества. Но даже этого маловато для того, чтобы все человечество поставить на колени, необходимо создать такую систему жизни, малейшее нарушение которой влекло бы за собой катастрофические для людей последствия—голод, холод, разруха. И система эта создается. Как все будет происходить, я увидел позже, через несколько лет.

Второе видение старца Антония.
Поучения.

Трудно было это воспринять в те годы кажущегося советского благоденствия, не думал тогда, что и доживу до лет исполнения многого из того, что увидел.
Итак, как я уже сказал, второе видение не было продолжением первого, нет. И по времени оно было значительно позже, и по содержанию также весьма различно. Первое видение—это, своего рода, назидание, вразумление, что ли. Я просил ответа и получил его. Второе видение, совсем другого рода, свойства, можно сказать. Я ни о чем не просил, но дано было свыше увидеть то, о чем спрашивали люди, приходившие ко мне. Если первое видение можно было пересказать с большей или меньшей точностью, то второе—в принципе пересказать невозможно. Я, от.Александр, вообще первый раз попытаюсь тебе изложить это хоть в какой-то последовательности, языком светской науки - систематизировать. Но именно изложить в некоем порядке, а совсем не так, как дано было мне увидеть. Ибо мне дано было одно, для вящей пользы, для тебя и твоих прихожан, мню, лучше в иной последовательности. До этого же, все, что дано было мне увидеть, я использовал лишь в ответах на недоуменные вопросы верующих.
Еще несколько слов, не из видения, но о мироздании, дабы лучше понять последующее. Господь сотворяет все живое в единой, очень жесткой системе. Вся вселенная абсолютно связана каждым действом ее самой мизерной части, а, для разумного существа, человека, даже действом не относящимся к видимому миру, - мысли. Действа неразумных тварей, не могут вселенной нанести урона,—они ограничены как тормозами внутренними, то бишь, инстинктами и иже с ними, так и саморегулирующими свойствами самой природы. Другое дело—человек. Он создан по образу и подобию Божьему. И как бы мы не спорили, что есть образ, а что – подобие, что стираемо, а что—не стираемо, что он, человек, имеет от рождения, а что призван стяжать за всю жизнь, в данном случае, важно другое—его действия, как в материальном мире, так и с невидимыми свойствами, отражаются на окружающей среде, на среде его обитания, на всей вселенной. Не Бог стер с лица земли Содом и Гоморру, но отрешившиеся от промысла Творца люди. Это я к тому говорю, что все беды, должные случиться с человечеством и природой, не следствие гнева Божия, ибо мы исповедуем, что он Всеблаг и Всемилосерден, и исповедуем истинно и истину. Но являются следствием всеразрушительного действа самого человечества, пошедшего даже не на поводу врага, повода нет и быть не может. Повод—это принуждение, но купившегося на уловки диавола. Ну, а теперь, собственно о видении, о том, что всех ожидает, увы, в не таком далеком будущем, некоторое же и происходит в настоящее время. И так, что увидел я о будущем.
Прежде всего, всевозможные технические катастрофы—созданная человеком система существования, по сути, сатанистская, ибо абсолютно противоречит законам Божьим, начнет ломаться. Будут падать самолеты, тонуть корабли, взрываться атомные станции, химические заводы. И все это будет на фоне страшных природных явлений, которые будут происходить по всей земле, но, особенно сильно—в Америке. Это ураганы невиданной силы, землетрясения, жесточайшие засухи и, наоборот, потопообразные ливни. Будет стерт с лица земли жуткий монстр, современный Содом—Нью-Йорк. Не останется без возмездия и Гоморра – Лос-Анджелес.
Кажется, трудно будет на земле найти такое место, где человек чувствовал бы себя спокойно, в полной безопасности. Спокойствие человека будет только в уповании на Бога, земля уже не даст ему защиты. Наиболее страшными последствиями разъяренная природа грозит городам, ибо они полностью оторвались от нее. Одно разрушение вавилонской башни, современного дома, и сотни погребенных без покаяния и причастия, сотни погибших душ. Эти дома, поставленные на сваях, суть—стрелах, пронзивших землю, как бы стремящихся туда, к аду, они и принесут людям адскую смерть под завалами. И тот, кто останется живой, будет завидовать погибшим мгновенно, ибо его участь еще ужаснее—смерть от голода и удушья.
Города будут собой представлять ужасающее зрелище. Даже те, которые избегнут полного разрушения, лишенные воды и электричества, тепла и подвоза пищи, они будут напоминать огромные каменные гробы, так много людей будет умирать. Банды бандитов будут бесконечно совершать свои злодеяния, даже днем передвигаться в городе будет опасно, на ночь же люди будут собираться большими группами, дабы вместе попытаться дожить до утра. Восход солнца, увы, возвестит не радость нового дня, но горе необходимости прожить этот день.
Не надо думать, что на селе будет царить спокойствие и благоденствие. Отравленные, обезображенные, испепеленные засухой или залитые ливнями, поля не дадут необходимого урожая. Будет невиданный ранее падеж скота и люди, не в состоянии зарыть животных, оставят их разлагаться, отравляя воздух страшным злосмрадием. Будут крестьяне страдать от нападений горожан, которые, в поисках пищи, разойдутся по весям, готовые убить человека за кусок хлеба! Да, за тот кусок, который им сейчас в горло не лезет без приправ и соусов, будет литься кровь. Людоедство станет обычным явлением, приняв печать антихриста, человечество сотрет все границы нравственности. Для селян ночь также период особого страха, ибо это время будет с наиболее жестокими разбоями. А нужно не только пережить, но и сохранить имущество для работы, иначе также угрожает голодная смерть. Сами люди, как и в городе, также будут объектами охоты. Со стороны будет казаться, что вернулись допотопные времена. Но нет. В то время над миром довлело Слово Божие: «Растите и умножайтеся.» Сейчас сама жизнь человечества и существо ее направлено на отвержение и благодати, и промысла Божьего. Но и это еще не конец.
Я в начало рассказа поставил итог того, что предшествовало всему и не случайно. Очень часто, а, точнее сказать, зачастую, мы за малым не видим большого. К данному повествованию, за малым грехом, не видим, не хотим видеть попрания основных заповедей Господних. Господь сотворил этот мир и, как Творец, сотворил его, мир, в гармонии с Собой. Помните Его Слово о только что сотворенном: «Он хорош!» Это Бог сказал, Вседостаточный и Всеблагий, Всемогущий и Всесовершенный, Всемилостивый Промыслитель нашел творение хорошим, т.е. мир находился в гармонии с Добром, с Любовью, ибо Бог есть любовь. Человек, единственная тварь, способная влиять на существование мира, венец творения, также сотворен по образу и подобию Добра и Любви. И заповеди, данные ему Творцом, ни что иное, как назидание по спокойной и счастливой жизни в мире, в гармонии с ним. Все остальное, противоречащее заповедям, губительно как для мира, так и для всего сущего в нем, зависящего от него. Начинается все с малого, с вольного платья, коллективного обучения мальчиков и девочек, и не под водительством духовного лица, а светского преподавателя. Скоро и это название сотрется, останется одно—учитель! Учитель чего и чему? Сколько этих учителей вообще нравственно разложенные личности, разведенные, гулящие, неврастеники. Другие же, пусть и большая часть, если и сохраняют сколь человеческое лицо, то не знают и не хотят знать правил проживания в Богом созданном мире. Чему они учат-то? Учат миру не как творению Божьему, но правилам жизни в миру, как в области власти духов поднебесных! Вот оно малое, из которого вытекает страшное большое.
Моральное разложение. Сколько раз сатана пытался сделать его всеобщим, всеобъемлющим, но всегда натыкался на грозное обличение Церкви. А для духов тьмы самое страшное—обличение. Как тать крадется в темноте и боится света, так и диавольские наваждения наиболее действенны, соблазнительны, когда отсутствует свет истины. Мир застлала тьма довольства десятка «развитых» стран, которых враг избрал в качестве опоры в деле одурманивания всего мира. Главное ударное оружие в этом деле—лозунг свободы! Сколь кровушки пролито во всех революциях и переворотах, социальных и псевдорелигиозных выступлениях, политических и мистических распрях на алтарь беса «свободы»! Это он, восставший и низверженный, тварь, пытавшаяся присвоить себе место Творца, он—главный свободолюб. И свобода его, это не дарованная человеку Богом способность быть совершенным в каждом роде добродетелей. Нет, его «свобода»—это тягчайшие узы, цель которых, лишить человека возможности выбора между добром и злом, оставляя за ним лишь шествование в ад. Вот такая свобода и будет достигнута. И ладно бы у протестантов, они, в свое время, тоже боролись за свободу и против диктата католиков, а, придя к власти, те же баптисты, устроили такой террор и вакханалию, что и Европа содрогнулась! Но наши-то куда?! Хотя, разве можно говорить, что мы—Православная Держава.
Первая свобода, которая нужна бесу, без которой все иные рассыпятся—это свобода вероисповедания, так называемая, веротерпимость. Суть этого движения—открыть широкую дорогу, прежде всего, для молодежи, ведущую к сатане. Заметьте, отче, дорогу с односторонним движением. Попробуй противу этого-то движения,—сразу одернут. Православная Церковь, вот что не дает им всем спокойно спать! Католики уже все, они ко всему готовы, они принимают бесовскую цивилизацию, «прогресс». Поддерживая сионизм, фактически, говорят «да» приходу антихриста.
И видел я, какие потуги делает мировое зло, дабы опорочить Церковь Святую, непорочное Тело Христово! Прежде всего, ее будут шельмовать во все газетах, радио и телевизору. Иудеи со славянскими фамилиями всячески будут выставлять духовенство, православных на публичное посмешище, издеваться над обрядами, постами, образом жизни, всем тем, что всегда являлось основой жизнеспособности народа. В саму Церковь, в среду духовенства, будут засылаться тысячи и тысячи окатоличеных разрушителей православия. При кажущемся их благочестии, дух у них – другой, чужой, и народ покинет их храмы. Будут они стоять восстановленные и построенные, но—пустые. Где ни где будет светиться огонек истинной святости и приверженности духу отеческой веры. Но кто хочет, тот найдет. Ни кто не сможет оправдаться сказав: «Господи, искал я и не нашел!» Среди тьмы безверия и безбожия по всей земле горят огоньки истины. И будет праведное духовенство гонимо и теснимо, подвергаться всяческим хулениям, не будут слуги дьявола останавливаться и перед убийствами, если будет Богом попущено праведнику принять мученический венец. Много их будет, праведных мучеников последнего времени!
А те, духа чуждого, дождутся властелина, антихриста. Но и им еще будет возможность спастись, т.е. распознать кто он, да власть и деньги закроют большинству глаза. Страшное время! А все ведь начинается с малого,—перестало духовенство носить приличествующие сану одежды, уже и бритые бороды на католический и протестантский манер—не диковинка.
Вторая «свобода», которую также всячески взращивают, это свобода моральной развращенности. Увы, люди приняли ее, и она стала неотъемлемой частью современной жизни. Блуд—не блуд, а сексуальная свобода (смотрите, как враг прячет свое действо за красивыми, на первый взгляд, словами: не блуд, а секс, не воровство, а экспроприация, и так во всем). Развращение начнется с самого раннего возраста в виде воспитания культуры полов и их взаимоотношений. Детям будут, а кое-где, уже это делается, показывать обнаженные тела, совокупление, разжигая похоть, выдавая все это за нормальное состояние. Книги и телевизор будут насыщены голыми людьми, ужасными сценами блуда. Обнаженность даже в сегодняшней одежде—это только начало. Цель много, много омерзительней—кущи Астарты и Ваала, где совокуплялись одурманенные спиртным и наркотиками сотни и сотни язычников. Вот туда, на поклонение бесам, тащат человечество поборники свобод. Кто кем побежден, тот тому и раб. В это рабство в обвертке свободы и увлекаются люди.
Но и естественный блуд для слуг тьмы уже недостаточен. Как проявление истинного свободолюбия, раскрепощенности мышления, будет подаваться содомский грех и скотоложство. Пропаганда этой мерзости будет невероятно сильна, едва ли не сильнее полового развращения. Случаи однополых браков предадут такой огласке, как изобретению в свое время, антибиотиков! Отовсюду будут появляться содомляне – артисты, прежде всего, политики, хозяйственники. Содомский грех станет ярлыком ближайшего будущего. Уже сейчас устраиваются их дикие оргии в виде ежегодных карнавалов в Америке, все это будет и у нас в не менее отвратительном обличье. Всех, кто будет противиться этому засилью бесовщины, объявят как покушающихся на чужую свободу, дремучими невеждами и антигосударственными людьми, так как все государства во главу своей деятельности поставят не защиту нравственности, а защиту бесовских свобод.
Именно, бесовских, ведь и сейчас не встретишь особо православную статью, кроме собственно церковных изданий. А уж к телевидению допускают архиереев только по большим праздникам. Какую только чушь не пишут и не говорят, но нет противопоставления взглядов, точек зрения мировоззренческого характера. Хороша свобода, когда и можно только-то ругать святость! Все остальное—табу.
А началось ведь это тоже с малого и ой, как давно. Пошесть эта у нас идет с передачи церковно-приходских школ в ведение земств, светской власти. И пошли туда в качестве учителей безбожники готовить кадры для революций 17 года!
Молодежь, попав под власть сатаны совершением грехопадений, одурманенная спиртным и наркотиками, не сможет устоять перед последним призывом к аду исконного человекоубийцы, и будет кончать жизнь самоубийством. Количество наложивших на себя руки, неизмеримо возрастет. Возрастет так, что такой конец и удивления у окружающих не вызовет—как само собой разумеющееся следствие происшедшего. Тем более что количество больных страшными болезнями, связанными с похотью или неумеренностями, отравлением мира будет так велико, а страдания их так страшны, что самоубийства общество примет даже в качестве некоего акта милосердия. Пойдут даже на то, чтобы подталкивать к этому людей, объяснение же всему немудреное—все нацелено на погубление душ заблудших.
Другой страшной ловушкой диавольской будет побуждение людей к заработкам, к увеличению личного дохода. Сама эта страсть сребролюбия пагубна, пагубна, как все неумеренное. А неумеренность ведет к разрушению природы, в какой бы сфере эти деньги не были заработаны, все одно отразится это на окружающем мире. Вторая часть этой ловушки в применении этих денег, средств. Еще раз повторю, что созданная система жизни невероятно хрупка, чудовищно хрупка. Так вот использование людьми денег, также подвержено этой хрупкости.
Что собой представляют сегодняшние деньги?! Блеф, призрак, иллюзия, как те «чудеса» диавольские. Вся производимая техника является чем-то значимым только при множестве «если»: если есть горючее, если есть запчасти, если не высок радиационный фон,—электроника выходит из строя, можно перечислять и перечислять. К тому же, современный автомобиль без специальных мастерских и обслужить-то невозможно! Значит, стоит убрать одно из «если» и все это станет грудой ненужного металла. Пример у нас на глазах, что сейчас в цене у крестьянина—лошадь и корова.
Дальше пуще, большая часть денег хранится либо в банках, либо, в ценных бумагах. Лопнут они, эти банки, лопнут, дабы людей поставить на колени. И лопнут в одночасье, репетиции этого уже были и успешные. А предприятия остановятся вследствие природных катастроф и войн. И с чем останется человек? С массой ненужных и бесполезных вещей, на приобретение которых были истрачены годы жизни, но ценность которых весьма относительна даже в благополучном мире, а мире катастроф—прах, ни что.
Помню, как женщины меня все пытали, хрусталь и ковры в доме грех или нет. Весь союз греб это в дома, в запас. А дальше что? А теперь представь себе, отключено электричество, газ и отопление, за что человек отдаст и хрусталь, и ковры? За пилу, топор и «буржуйку»! А у кого есть эти вещи?! У одного, может, из сотни-двух.
Уж коснулся вещей. Как рационально был устроен мир до безумств 19-20 веков. Одежда делалась добротной, надежной. Потрачены силы и труд на нее, так она доходила и до внуков, вот как ценили люди свое время! И времени этого у них поэтому-то хватало на все, и в поле успеть, и в храм сходить, и за столом на празднике с родней посидеть. А что сейчас? Обувь—на сезон, одежда—на два, хорошо—три! Но на молитву времени нет, на храм—я дома помолюсь, на детей – увы, растут беспризорниками, ведь родители деньги зарабатывают. Зато живем не хуже других. А живем?! Живет только свободный, а пленник, раб—существует. Бог Сына Своего Единородного отдал, дабы нас вызволить из рабства, плена греха и страстей, а мы, как евреи вышедшие из Египетского плена, ропщем и рвемся назад, в полон. Пусть и дети гибнут, и близкие унижены, да похлебка вовремя! Но похлебка эта—суть, сыр в мышеловке. Когда дверь захлопнута, но сыр еще есть, разве мышь знает, что она поймана? А ее час уже пробил, но есть сыр, и она его усердно грызет, да так счастлива свалившемуся невесть откуда вкусному обеду! Но поставивший мышеловку уже услышал, что ловушка сработала и жертва поймана. Он может сразу прийти и убить жертву, а, может, дать ей переварить обед. Сразу ей покажется тесно, а потом—привыкнет. Голодно? Так и не убивают же! А конец известен. Мню, и мышь догадывается.
Да, страшные времена. Ты возьми, война последняя, для чего была развязана? Говорят, Гитлер, воинственность немецкого народа, передел Европы и мира. Коммунисты вставляют сюда империализм и борьбу за колонии. Да много чего, но суть-то не в этом, суть в возможности централизации власти, власти над миром. Любое древо познается по плоду, чтоб тебе не говорил продавец саженца на рынке, узнаешь и оценишь все тогда, когда получишь плод, дождешься его. А какие плоды войны—миллионы православных убитых и искалеченных как на нашей Руси, так и на Балканах. Главный форпост Православия на Юго-западе, Сербия, оказывается в руках хорватов, католиков - Иосиф Броз Тито хорват, и Хорватия становится наиболее развивающейся республикой. Православные области Югославии не просто в забвении, но Косово заселяется мусульманами так, как сейчас Россия и Москва.
Другой итог—Израиль. Пропагандой так было все организовано, что главное потерпевшее лицо в войне—евреи, а отнюдь не славяне или, скажем, французы. Вернусь к Балканам, у Тито воевали сербы, хорваты были с немцами, а выиграли в итоге—хорваты. Так и евреи. Во-первых, кто был загублен немцами? Большая часть, это евреи полукровки, либо крещеные, либо толерантные к вере, отнюдь не ортодоксы, а уж тем более, ни один из главарей сионизма в застенках Гитлера не обретался,—они успели выехать, ибо знали суть происходящего наперед. Но гонения, при особом освещении всего происходящего, позволили создать государство Израиль. Землицы-то им выделили,—плюнь, накроет. Но, как у нас говорят, - посади за стол. Отвоевали эту землю у арабов. Опять же, арабы террористы, а евреи—нет!
Третий итог—Европа. Что еще ее могло заставить объединиться, как не глобальная война. И вот уже можно считать, что это одна страна, от Турции до Норвегии. Все будет едино—правительство, деньги, законы. Все согласовано с Америкой, дабы при общем объединении трений не было.
Какой из итогов более важен для сатанистов? Не нам знать. Думаю, и видел, что это ступени одной лестницы, лестницы, ведущей в царство антихриста. Придет он, а тут уже все готово, централизация полная, изочтен и весь народ, каждому свой номер и карточка, а в ней все, вплоть до взглядов и мировоззрения. И проконтролировать можно будет с помощью этой карточки перемещение человека и по земле, и под землей, и под водой. Все будет.
Конечно, он захочет, чтоб поклонились ему добровольно, как мир принял Христа. Но эта та добро-вольность, которую выявляет скот, ведомый на бойню. Идет-то сам, а по сторонам пастухи с кнутами. Но человечество уже в мышеловке, хотя и остается толика сыра, почему и сказал Спаситель, что едва ли одна верующая душа найдется. Мы приняли условия этого мира, уже приняли, люди не просто согласились, но сами выстраивают свою систему зависимости от него, а если уж принял правила игры—будешь играть до конца, в данном случае, до Страшного Суда.
Такие страшилки я тебе порассказывал, что уж дальше и некуда. Самое страшное, однако, то, что слышать, не значит видеть, а видеть все значительно ужаснее и омерзительнее. Не все и говорить подобает, дабы картинами будущего не распалять уныние в настоящем.
Да, кажется, самое реальное, что существует в этом мире, так это смерть. Но именно в ее реальность все не хотят верить, точнее, реальность смерти соизмерять с призрачностью человеческого бытия. Призрачность не в том понимании, что это блеф, нет, у Бога обмана быть не может, Бог – это истина. Призрачность Бытия в его скоротечности и в отношении к нему самого человека, как говорится, все наши беды в нас самих. Человек к этой скоротечности относится как к вечности, отбрасывая наибольшую реалию смерти. Скажи кому-нибудь о смерти, да еще, о смерти собеседника-—врагом станешь. А что, он вечно будет жить или я, или тот? Просто, мы стараемся не думать о смерти, уйти от нее по методу страуса—спрятал голову в песок и, кажется, опасности нет! Вот смотри, сколько святых ставили гроб в своей келии, зачем? Для памятования смерти, а это, как говорит Священное Предание, залог спасения. Во как! Какие люди были, истинные человеки, сыновья Божьи, а держали у себя перед глазами постоянное напоминание о смерти—гроб! И для себя, и для нас, грешных, особо, последнего времени человеков, ибо все-то нас тянет к вечной жизни на земле, уж так изловчились себя обманывать, ну, еще самое малость, и раздобудем эликсир вечной молодости.
Как ослу привязывают перед глазами морковку, дабы он бежал за ней всю дорогу, и не беспокоил хозяина остановками, так и сатана человечеству сует морковку вечной, греховной жизни на земле. Дескать, что там упражняться в духовном делании, молитве и посте, тем паче, возлюбливать ближнего, ты или поверь в то, что после гроба есть только земля сыра, в которой истлеешь сам, и гроб в труху превратится, или в то, что уже есть способы омолаживания, продления жизни, предотвращения старости, вообщем, чего изволите. Если вы ну уж слишком привередливы, а жить-то хочется - заморозим! Когда разморозим, то уж точно все будет открыто, и вы будете жить вечно! Бред сумасшедшего, но верят же, верят несчастные. Да, на земле можешь соединиться с вечностью и воочию убедиться в реальности реальной вечности, а не сатанинского миража. Апостол Павел, преп.Серафим Саровский и сколько других праведников сподабливались видеть красоты райских кущ! Равным образом, как еще большее количество молитвенников были осеянны нетварным Фаворским светом. Да сам облик людей Бога и людей сатаны, не это ли залог реальности?
Как же спастись в это страшное погибельное время? Сейчас тут пошли некоторые теоретики рассуждать, что нельзя, мол, спастись человеку, если Бог захочет,—спасет, а так—нет, невозможно. И все это вне зависимости от трудов самого человека. Прямо, кальвинизм какой-то получается и главное, что и стремиться к спасению, опять таки, нет смысла, спастись-то нельзя. Греши, брат ты мой, сколь душа просит,—понравишься, не понравишься, все одно от тебя это не зависит.
Ан, нет, все как раз, совсем не так. Да, без Божьей помощи спастись ни кто не может, Сам Спаситель ученикам это сказал, что уж нам-то головы ломать. Но помощь Господа прикладывается к рвению человеческому, к его трудам и стараниям. Как великий Святитель Златоуст говорил, что ты принеси все свое, а уж чего не хватит, то Бог восполнит! А рвения-то и нет, поэтому и спасаемся скорбями да болезнями. И умеренностью, умеренностью во всем. Вещизм, потребленчество, вот страшная дьявольская узда на людях. Все поставлено на приобретение и границы этому нет.
Я начинал свой рассказ с первого видения, как проваливались люди в ад, что тянуло их туда. Так что же, нельзя иметь ни машины, ни дома, ни мебели? Как-то несколько лет назад, ко мне приехали с просьбой помолиться две русских семьи, бежавших из Грузии. Меня поразил их побег, осуществление его. Выехать уже было невозможно, все, кто пытался это сделать законно, т.е. соблюдали все формальности, дабы иметь возможность вывезти все нажитое, оформляли как, положено, свой выезд, машины, не знаю, что там еще, были на границе и по пути к ней ограблены, подвергались насилию вплоть до убийства. Мои посетители рассудили куда как мудро: «Бог дал, Бог взял, лишь бы выжить, остальное,—приложится». Они, в чем были по машинам, только теплые вещи в багажник, и бежать. Так Господь им промыслительно и жилье тут же дал, и машины смогли оформить, так все сложилось.
Вот оно, отношение к вещам, один их спасает, не думая о даже своей безопасности, как же, всю жизнь наживали. Для другого, это лишь средство, но не самоцель. Поэтому, такой человек, с таким отношением к вещам, не станет особо выкладываться на то, что называют «престиж». Да лишь бы мне было удобно. Вот это правильный подход для нашего времени сугубо. Не нужно нагребать вещей, назначение которых либо вам вообще мало понятно, либо применение их осуществится где-то там, в течение времени. Вы же их берете, потому, что у всех есть. Нельзя. Только то, что действительно необходимо и не самое дорогое, но простое и надежное. Особенно это касается одежды и одежды зимней, теплой. Принцип один—добротность, натуральная и достаточно, максимально согревающая.
Очень осторожным следует быть с электроникой, с электронными приборами. Из мнимых друзей они, в одно мгновение превратятся в явных безжалостных врагов: любой приемник является и передатчиком одновременно. Я по этому поводу не раз беседовал с людьми сведущими. Особо это касается телевизора, вокруг этого «чуда» цивилизации большие баталии ведутся. Думаю, что вопрос не только и не столько в самом телевизоре, сколько в его использовании.
У человека нашего времени с одной стороны переизбыток общения с людьми, а с другой, как это не покажется удивительным, его большой недостаток. И вот в чем тут дело—общение, равным образом, как все, что творит человек сегодняшнего дня, он творит впопыхах. Общение это происходит либо на работе, либо в дороге, когда человек не в мирном настроении—он или возбужден, или устал. Отсутствует должная обстановка для общения в состоянии успокоения.
У нашего человека огромное количество лишнего времени, я не оговариваюсь, именно лишнего, ибо свободное оно и есть лишнее. Так во всем: в пище, в одежде, в жилье. Везде лишнее чрезвычайно опасно для души. Но сугубая опасность от лишнего времени, ибо само появление лишнего времени свидетельствует об отсутствии духовной жизни, известной выхолощенности жизненного уклада. Вот смотрите, за счет чего появляется лишнее время. За счет работы? Нет, уж что-что, а работа на последнем месте не будет. Конечно, об окончательно павших людях—алкоголиках, наркоманах, я не хочу говорить. Это тема, хоть и родственная нашей, но несколько отличная от нее.
Так вот, работа у человека современного общества на первом месте. Более того, даже верующие люди по весне занимаются садово-огородными работами, не взирая ни на воскресный день, ни на Страстную или Светлые седмицы, все едино, проявляется некая хамоуподобленность. Значит тут лишнего, свободного времени нет. Более того, все стонут буквально от его нехватки. Но ведь это свободное время есть и его огромное количество, откуда оно?!
А это то время, которое должно быть использовано на духовное делание будь-то молитва, чтение духовной литературы и, в том числе, на полезное общение, душеполезное. Тратится же это время на развлечение и только. Сатана так наставил человека организовать весь уклад своей жизни, чтобы в ней полностью отсутствовало время спокойствия, время осмысления прошедшего дня, недели, месяца. Все заменяют развлечения. И вот в этой системе развлечений, телевизору уделено почетное привилегированное место. Львиная доля свободного времени «съедается» именно ним, этим кумиром современной цивилизации. А я бы сказал, страшным деспотом и тираном, у которого под властью большая часть человечества в таком рабстве, которого еще и свет не видовал. Ибо рабы чувствуют свое приниженное положение, потому что приведены они к нему насильственным путем. А здесь рабство добровольное, даже, на первый взгляд, сладостное. И лишь горькие плоды бездуховности, жестокости, разврата указывают на то, что, как и в любом рабстве, выгоду имеет только хозяин. А рога хозяина так и проглядывают из-за экрана. Поэтому-то, телевизору в этой системе подготовки людей к приходу антихриста, уделена не только роль поглощателя свободного времени, разрушающая роль его на много больше. Смотрит человек новости, даже православный, ему кажется, что это вещь нужная и полезная, во всяком случае, не вредная. Но ведь собственно новости занимают малую толику времени, а остальное—анализ происходящего, то есть то видение происходящего, которое должно сформироваться у потребителей телепродукции. Имена заказчиков взглядов, тех, кто контролирует подаваемую информацию, называть и не надо, так все ясно. От этого, от психотропного воздействия телепрограмм, у человека уничтожается способность к собственному мышлению, осмысленному восприятию происходящих событий, и, на конец, к формированию собственного мировоззрения.
Мы начали с ущербности современного общения между людьми. Так вот корни этой ущербности лежат именно в отсутствии индивидуального мышления и осмысления происходящего в соответствии с собственным мировоззрением. И это отнюдь не оправдание исканий сегодняшнего «индивида», нет.
Я говорил, как-то, что у мамы на кухне всегда кто-то обретался. Вечером, после трапезы, ставился огромный самовар и все, кто находил приют на ночь, усаживались пить чай. Начинался разговор. Как это было интересно! Сколько назидательного было в этих рассказах простых людей. Отец подсмеивался над нашей любовью проводить вечер на кухне, считая, что образованному человеку нечего почерпнуть у людей малограмотных. Но, проведя пару вечеров с нами, он изменил свое мнение. Люди собирались все православные и мир знавшие, не по сообщениям телеведущих. Они рассказывали о тех событиях, случаях из жизни, которым сами были свидетели или слышали от очевидцев. Во всем этом искалась назидательная сторона, следствие происшедшего и как действие Промысла Божьего, и как проявление свободного волеизъявления человека. Вот в этих рассуждениях и проявлялось многообразие мысли человеческой, отличие мировоззрений. Люди тогда умели не просто выслушать, но услышать и вообще больше любили слушать, чем говорить. Хотя, повторюсь, каждому, из присутствовавших, было что рассказать.
Отвлекусь, но вот что интересно, эти простые люди при кажущемся общем благополучии и довольстве в империи, уже тогда видели надвигавшуюся катастрофу. И это было не столько следствием их общения с Оптинскими или Киевскими старцами, проповедями праведного Иоанна Кронштадского, сколько следствием умения наблюдать за происходящим и делать выводы не на основе материального изобилия у окружающих, а на почве сохранения духовности обществом. Вот именно оскудение веры, не просто веры в существование Бога, но веры, как исполнения заповедей Христовых, и приводило к мысли этих людей, что неминуема грядущая беда. Я еще вернусь к этому «кухонному» общению, но теперь о нашей жизни.
Да, современное общение на том уровне просто не возможно. И дело в том, что даже когда люди собрались вместе, за одним столом, то их разнит, прежде всего, отношение к вере. Как сказал мудрый Давид: «Рече безумный в сердце своем—несть Бог!». Одно отрицание существования Бога это и безумие, и верный путь к безумию. И это не безумие тех язычников, которых просвещали Апостолы и Святые Отцы первых веков христианства. О язычниках сегоденья Апостол сказал, что «они здравого учения принимать не будут, но по своим похотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху, и от истины отвратят слух, и обратятся к басням». Какое нормальное общение в таких условиях возможно?! Люди возлюбили говорить, но не слушать, учить, но не учиться. Что роднит всех за общим столом? Дурман—спиртное, и обильная еда, т.е. то, что на столе, но не те, кто за столом. Душеполезного в такой среде возникнуть ни чего не может, ибо о Боге, как учили святые, на сытое чрево не говорят, а уж на пьяную голову—тем паче!
И еще одно страшное зло от телевизора, но, увы, далеко не последнее. Это зло в подрыве авторитета Церкви. Подрыве планомерном и дьявольски хитром, он во всем—в насмешках над духовенством, над православными обрядами, в противопоставлении оккультики, язычества христианству, во всем. Все пропитано ненавистью к Истине. Еще не так много пройдет времени, и начнут телеорганизаторы открыто издеваться над Христом, святыми. Особой ненавистью будут пронизаны передачи о Богородице, все будет истекать ядом адской злобы. Только покрыто вуалью юмора, комедийности—«ад всесмехливый» начатое дело высмеивания всего Божьего, духовного, доведет до конца. А конец будет в том, что появится тот, кто попытается заменить собой Бога. И войдет он сразу в каждый дом. Как, как человек может войти одновременно в каждый дом?! Мы говорим, что это одно из свойств Божьих—Вездесущность, даже ангелы перемещаются в пространстве и существуют во времени. А Церковь учит, что антихрист войдет сразу в каждый дом, вроде бы тут наличествует противоречие.
Но нет, Церковь Святая Соборная и Апостольская является сосудом истины, Божественной правды. В подражание вездесущности, антихрист войдет в каждый дом одновременно с помощью телевизора. Каждый человек примет его в своем жилище и примет—добровольно! И примет, примет, ибо хотел быть подготовленным к этому и подготовился должным образом, ибо не внял назиданию Доброго Пастыря бежать в пустыню, не по нутру она ему—скучно сухому да еще в пустыне»!
«Отец Антоний, да где ж она сейчас, пустыня?!»—не выдерживаю я.
«А ты, благоснейший мой отче святый, умом-то не косный, да храмовая штукатурка по боле времени отнимает у тебя, чем должно, так полагаю, иначе не задал бы этого вопроса. Ну, да прости, старого! Ударяетесь вы во внешнее, а внутреннее мало печалит. Один храм нерукотворный в душе человеческой стоит десяти храмов каменных! Увы, католичество так занесено было при окаянном Петре, а при присоединении униатов еще более, что все меряем внешним, по нему и кресты, и митры. Ты священномученика архиепископа Илариона Троицкого сочинения возьми, мудр святитель был. У меня сохранились и вырезки, и выписки с его выступлениями.
Что есть главное в пустыне—однообразие, не на чем глаз не задерживается, все одно. Строит дьявол миражи, будь-то зелень, вода, золото, на конец, но стоит обратиться ко Христу, как пишут святые пустынники, сотворить молитву, перекреститься—все отойдет. Вот так и сегодня нужно стремиться к такому состоянию души, чтобы взгляд ни к чему не прилеплялся. Чтоб для тебя окружающее было пустыней, а увидел что, соблазняющее—помолись, перекрестись, исповедуйся. Осуждай себя, что увидел в пустыне соблазн, значит, хотел увидеть, точнее, был к этому расположен.
Что, удивлен? Вот такой пример приведу тебе, идет грибник по лесу, сколько поганок вокруг, но взгляд его не задерживается на них, нет. Но стоит только подойти к одному хорошему—сразу увидит, издалека разглядит. Это хороший грибник и корзинка у него будет полна. А худой—одни поганки только и видит, где ему даже огромный боровик углядеть! И в корзинке смотреть не на что. Видел хороший грибник поганки,—видел, да внимания не обращал, взгляд не останавливал. Вот и будет рассказывать, и вспоминать хорошее, душа—растеплится.
Так и с грехом, видит человек вокруг себя один грех и грешащих, обращает на это свое внимание. Так или иначе, но он пропускает увиденное через свой разум, и становится соучастником греха. А не обрати внимания на все это беззаконие, испепеляй свои недостатки, с ними веди брань и на них негодуй—и осквернения нет. Вот тебе и пустыня. А то ведь первый раз заметил,—вознегодовал, второй—уже как бы и интерес появился, чем там люди заняты. А на третий, так и попробовать захотелось! Так оно и есть, потому и говорится о бегстве в пустыню. Но с другой стороны нужно и буквально сие понимать, потому, как полного и абсолютного контроля добиться антихристу не удастся у нас, да и на Западе видел я укрытых от его рогатых слуг—Господь не попустит. Конечно, кто хочет спасения, и ради этого покинет комфорт и удобство города, отправившись в пустынную местность, в большей безопасности пребудет. Но ведь люди будут себя успокаивать возможностью спасения везде до Второго Пришествия. Вот будут вскоре номера присваивать всем, чтоб для антихриста счет довести, потом карточки-паспорта особые вводить, тут серьезней, каждого человека положение определить можно будет. Можно обойтись без всего этого? Можно, да только торговать нельзя и купли деять, да приобретать жилье и прочее. И пойдут за номерами и этими паспортами даже те, кто себя в православных числят, в очереди за ними стоять будут. А что, Святые Писание и Предание о чем-то другом говорят?! Вот она, пустыня твоя, уповали люди на Бога, так от ангелов пищу принимали, или довольствовались столь малым, что сейчас за сказку это считают многие— вопреки же разуму!
Ох уж этот разум! Один ножом хлеб режет, а другой—человека жизни лишит. А разум, разум это хитрая штука, нет такой подлости и гадости, которую разум не смог бы оправдать, не найти причины, по которой нельзя было бы все оное сотворить. Вот и будет оправдывать и личные номера, и паспорта и… 666! Ведь не на бездыханные тела номера ставить будут, и не будут вводить людей в состояние бесчувствия, нет, вовсе нет. Все все будут понимать, но разум найдет этому оправдание, обязательно найдет, а человек, уже внутренне подготовленный к предательству, будет успокаивать себя аргументами разума. Горько мне, старику столетнему это говорить, но подготовка будет такая и равно подготовленность, что о высоких материях, поверьте, и речи не будет. Какое там, возлюби Господа твоего! Себя самое предадут, жену и детей, плоть свою. Апостол Любви обличал того, кто уверял в своей любви к Богу, а ближнего ненавидел, говоря: «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?». (1 Иоан. 4, 20.) Причем, под ближним подразумевается не столько кровный родственник, сколько окружающие нас люди. Но предатель последнего времени, это предатель и семени своего, готовый все сожрать и уничтожить ради мгновения земной жизни, не хотящий прийти в разум и понять, что предает он, прежде всего—себя самого, предает не в руки земных деспотов, но на вечные мучения в преисподнюю. Предает,—передает. Вот он, рожденный и крещеный, пока находится в руках Божиих. Но у него свободная воля и понимание, где добро, а где зло, и он сознательно передает себя из сыновства Любви в рабство злу! А как там страшно!
Ты вдумайся, дорогой мой отец святой, Матерь Божья боялась перехода, только перехода (!) из земной жизни к жизни вечной из-за возможной (для нее возможной, для нас—обязательной!) встречи со слугами тьмы! Боже, а люди отвергаются Тебя, передавая себя на вечно своему и Твоему врагу!!!».
Старец откинулся на подушку и замолчал. Из под закрытых век текли слезы большими каплями—одна, две, три… Губы неслышно шевелились в словах молитвы.
«Ты думаешь, - продолжил через несколько минут он, - так просто вознесенный до райских кущ Саровский чудотворец готов был сам пойти во ад, лишь бы другие спаслись?! Нет, это высшая ступень любви, как совокупности совершенств, это, если хочешь, Боговидение и Богопознание. Бог Сына Своего отдал в Жертву за наши грехи, за грехи всего человечества. Апостол Павел себя предлагает в жертву за род иудейский, преподобный Серафим—себя за христиан из язычников. Они и тысячи прошедшие путем стяжания совершенств, путем Богоуподабливаемости, готовы были к жертвенности ради заблудших овец. Они-то не просто читали, но познали то, что «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного». ( Иоан.3, 16)
«Отец Антоний, - спрашиваю, - а война таки будет?!»
Старец горько усмехнулся: «О, племя неверное, доколе я буду с вами?!», помнишь такое, а, батюшечка? А я о чем речь веду, отец Александр?! Да война идет от сотворения мира, и будет длиться до Второго Пришествия Христа-Искупителя! Будет - не будет вестись война людьми, так ли это важно, точнее, это ведь следствие, а не причина. Причина ведь в духовности, в устремленности духа. Смотри, Константинополь в осаде язычников, наших с вами предков—славян. Но у осажденных, при всех их грехопадениях, сохраняется осознание, понимание, как хочешь это назови, что именно грехи-то и являются причиной всех негораздов. Бог с нами, пока мы с ним. Отвращаются греки от греха, пост, молитва и Господь являет такое чудо, когда от ополаскивания ризы Божьей Матери в море начинается буря и корабли язычников просто разметало в стороны. Сколь дивны были дела Господни, подтверждает тот факт, что после этого чуда большая часть славян приняли крещение. Вот вам и война. Вести ее надо каждому со своими грехами, войну эту. А от успеха оной брани на поприще духовном, будут зависеть и успехи в жизни земной.
Последние времена. Как только Евангелисты начинают повествовать о них, сразу пропадает необыкновенная, я бы сказал, дотошность повествования. Смотри, как Писание наполнено мелкими деталями, какая точность изложения и это понятно, ибо писали люди ведомые Духом Святым. Совсем иное, когда речь заходит о времени перед Вторым Пришествием Христовым. О чем пишут Евангелисты,—они говорят о духовном оскудении людей. Уже это и оскудением трудно назвать, это какая-то дьяволизация человечества. Ибо они, падшие духи, носители всех пороков: гордыня, пьянство, блуд, сребролюбие, властолюбие, безбожие. И уже как следствие—катастрофы земные, это землетрясения, страшные небесные явления, болезни невиданные, войны и прочее. Именно уничтожение духовности приведет к гибели всего земного. Сам Спаситель говорил, что дня и часа конца времен ни кто, кроме Отца не знает, бдеть надо, дабы не попасть врасплох, как плохой хозяин с приходом татей. Нет даже намека в Писании на число, или отведенный срок, дабы можно было исчислить.
Но человек всегда старается проникнуть в пути Господни, сколько было попыток назвать год—пусто, не то! Неожиданен будет приход этого конца, т.е. неждан. И тут возникает ощущение противоречия,—Евангелие проповедано всей твари, мы знаем, что это один из признаков конца света, а звук Архангельской трубы—не ждан. А удивляться тут и нечему, и противоречия нет. Вот иудеи, тысячелетия ждали прихода в мир Мессии, как они изучали и Завет, и пророчества, а пришел Спаситель—в человеческом жилье места не нашлось для Богомладенца!
Потом они первые услышат Святое Благовествование из уст Самого Бога, ну, и что—будет «осанна», а, через пару дней, - «распни, распни Его»! Неудобно это Благовествование было для них, Оно нарушало их покой, привычную жизнь. Проще и доступнее было учение человеческое, учение старцев, ему и последовали. По нему и сейчас продолжают ждать прихода мессии, как царя царей, который еврейский народ сделает повелителем над всем человечеством. Получат. Получат антихриста.
Также и сейчас, все услышат Евангельские слова, точнее, будут слушать. Но не услышат. Не услышат учения Церкви, Ковчега спасения последнего времени, а пойдут за учениями человеческими, отвергнут истину, а упиваться будут баснями, как и предупреждал Апостол. Не удобно оно им, мешает созданному на основе ублажения своих похотей укладу жизни. А Церковь, давшую им Святое Письмо, будут немыслимо поносить и хулить. И грехи недостойных служителей будут относить к порокам церковным. Мешает им Она. Ибо Церковь является сосудом, исполненным Духом Святым, а Он—Дух Обличитель! Обличитель миру и мира. Не того мира, сотворенного Богом, мира первозданной чистоты природы и духа, но мира, увлекшегося грехом. Мира искореженного похотью, мира умирающего и стремящегося сделать соучастниками своей гибели как можно большего числа людей, а в результате этого, гибели их душ.
Как водоворот после гибели корабля захватывает в свои страшные объятия все более мелкое, так и теперь гибель мира, как области подвластной духам злобы поднебесным, будет захватывать на погибель многие, многие жизни. Отличие здесь есть и отличие существенное—эти жизни заранее были отданы греху и отцу его—диаволу. Не видел я человека, имевшего желание спастись и шедшего этой дорогой, дорогой спасения, и не получившего сколь возможно тихой пристани. А пристань эта одна—Христос! Как сказал Апостол, ему, что жизнь—во Христе, что смерть—Христос. Вот она—тихая пристань. Тяготы и мучения для того, для кого земная жизнь—стержень всего сущего. А ведь она яркая иллюстрация не сущего, а если уж и сущего, то уж весьма кратковременного. Я о смерти, кажется, говорил, не стоит повторяться, но все же—вот где сущее! Из всего земного, наибольшая реальность!
И опять вопрос, как же так, Господь Бог—Сущий, Иегова, а наибольшей реалией в сотворенном мире определяет смерть, т.е. не существование. Но смерть—есть отторжение Сущего, отторжение Промысла Божьего, это смерть, это не сущее. Не создал Господь смерть, отнюдь, это невозможно, чтобы Жизнь создавала смерть, чтобы Любовь порождала зло. Смерть именно в неприятии жизни, в действиях противоположных Любви, ибо Бог—это Любовь, как сказал Апостол. Поэтому-то смерть, ад с его вечным мучением, зло - это не есть природное явление, т.е. это не есть нечто, свойственное сотворенному Богом миру. Иначе пришлось бы говорить о том, что Творец—Он творец и добра, и зла. Нет, зло—есть антивеличина любви, противодействие ей. Ад—антирай, антипод его, соответственно смерть—антижизнь, то есть действие противу жизни! Что такое «Сатана»? Противник! Вот любое противление Божественному установлению и есть сатанизм, а, соответственно, смерть и мучение, ибо только в Боге благодать и жизнь.
И последний увлекатель душ человеческих на погибель не носит собственного имени, для зла это слишком много и просто не возможно, поэтому он – антихрист, анти Христос, сатана Христу, все его действа направлены с одной стороны, на подражание Христу. Прежде всего, это увлечение людей за собой добровольно, не насильно, хотя и здесь будет наличествовать «анти». С другой стороны, это абсолютное антидействие пути Христова. Путь Христов, крестный на земле и сладостный, венценосный на Небе, в обителях Царя Славы. Смрадный путь антихристов и на земле не сладок, а конец его—в аду! Этим все сказано, а каждый выбирает себе что хочет. Но многие захотят быть увлеченными обманом его лжечудес. Не антихрист, но сами люди, согласившиеся принять на себя знак сатаны, знак противоборства Богу, они будут выявлять не принявших, и отправлять верных на мучения. Первые христиане принимали мучения у всех на виду, при собрании людей. Страшны будут муки исповедников последнего времени, мучения им будут втайне от окружающих причиняться. Сотворять же будут люди, наученные тут же находящимися духами злобы.
Вот оно, еще одно зло, творимое хозяевами телевидения—приучение людей к виду бесов! Уже оно идет, это приучение, со всех сторон на человека смотрят монстры. Их называют сейчас инопланетянами, еще как-то, но это—бесы. Пройдет время, и они свободно будут являть себя людям, состоя на службе у антихриста и его приспешников. Куда как трудно будет с ними бороться тогда!
И над всем этим будет довлеть голод. Голод будет двоякий—и голод пищевой, и, самое главное, голод духовный. Будут несколько неурожайных лет, засухи, все это приведет к страшному голоду. Но и не это основная причина, ведь люди привыкли потреблять пищи значительно больше того, что им требуется для поддержания жизни, много, много больше. Преп. Марии Египетской хватало несколько зерен и влаги росы, чтобы и жить, и выдерживать зной пустыни. Преп.Серафим, Саровский чудотворец, питался снытью, травой, а каждый день занимался тяжелым физическим трудом. Они напитаны были благодатью. И разве только они?! В отвержении тленного, они соединялись с Жизнью, даже тела их оставались нетленными вопреки закону смерти, внесенного в природу грехом. С людьми последнего времени происходит обратное, один из их кумиров—пища. Едят не тогда, когда хочется, а едят потому, что есть, что есть. Испытывает, знает ли современный человек вообще настоящее чувство голода? Вряд ли, иначе, зачем бы было ему столько разных приправ и специй, соусов, рецептов по приготовлению изысканных блюд. Ведь все их назначение, это вызывание желания съесть приготовленное. Действительно нуждающемуся в пище, для поддержания сил все это не нужно, куска хлеба и глотка простой воды достаточно вполне.
А горячительные напитки, притупляющие чувство сытости? Все это повторение языческих оргий. Но мы забываем, что, потребляя смерть, мы ей обручаемся, становимся ее заложниками. Сейчас идет откармливание человечества, именно откармливание. Ибо как крестьянин откармливает скот и птицу, уготовленную к смерти, к забою, так и человечество уготавливается к смерти, прежде всего, духовной. Разница лишь в том, что скотина не имеет свободной воли и разума, а ограничения природные человек вытравливает отбором особей с нарушением оных. То человек имеет и свободную волю, и разум, принудить его ни кто не может, все осуществляется добровольно. Вот Жизнь, а вот—смерть. Вот Церковь—Истина, ибо является Телом Христовым и исполнена Духа Святого, а вот—пиршество смерти, вселукавые законы и соблазны мира. Каждый выбирает добровольно между ними.
О сегодняшнем дне многие будут вспоминать на Страшном Суде со страшной горечью и раскаяньем, ибо не воспользовались ним для стяжания Духа Святого. Не вняли призывам Церкви напояться реками живой воды благодати Божией. Не захотели навыкнуть посту и молитве, добрым делам, духовному деланию. Стяжали смерть и смерть получат. Почему и сказано, что не оправдится всяк живый. Ведь не будет суда в человеческом понимании—прокурор, защита, последнее слово обвиняемого, нет. Осуждать или оправдывать будут сами дела человеческие, и дела и мысли. И кто что выбрал в этой юдоли печали и странствования, к чему стремился и что возжелал, то он и получит. Выбравший Жизнь—получит вечную жизнь и блаженство, ну, а уж кому смерть слаще—ад с его вечными мучениями. И, как учат святые отцы, главное мучение-то не сковородка, а отсутствие Бога! Сейчас, хотим мы этого, или не хотим, но мы постоянно имеем в поддержку Его Промыслительное действо, и так, или иначе, но напаяемы Его Благодатью. Хотя бы через Слово, сказанное при сотворении мира растениям и животным, самому человеку и самому миру. Без Промысла Божьего мир мгновенья не мог бы существовать. Последнее время потому и последнее, что действия человечества, увлеченного дьявольскими миражами, направлено на отторжение от мира Промысла. И вот тут и становится понятно, на сколько важно стяжать Духа Святого сейчас, только в этом залог спасения. Писание дни царствования антихриста называет точно—три с половиной года. Кажется, что там эти три года, но и этого хватит для того, чтоб едва ли одна душа верующая осталась, такая страшная брань будет, и настолько плохо будут подготовлены к ней люди. Не бдим, расслаблены, все,- на потом. На потом пост, на потом—молитву, на потом—усердие к принятию Святых Тайн, на потом—смирение, на потом—добрые дела. Зато пищу, да по обильней, - сейчас, жилье—сию минуту, машину—ну очень желательно. А рухнет мир, исчезнет это наваждение праха, и окажется, что гол как сокол.
Антихрист придет как избавитель от социальных негораздов, хотя, именно для этого они и будут проводиться. Силу и власть исчадие ада будет иметь несметную. Люди, готовящие его приход, уже сейчас держат в руках основные богатства земли. Мираж сегодняшнего благополучия уйдет быстрее вешних вод. Вспомним одну из тренировок, репетиций, проведенных с людьми в Советском Союзе—одни сутки и все, кто доверился банкам, стали нищими. Копили годами, кто за счет живота, кто за счет здоровья, казалось—на всю жизнь. А оказался мираж.
Теперь будет хуже, под ударом будет весь мир. Проводится все будет через государство, поэтому с ним должно быть как можно меньше контактов. Это залог и неприятия кодов в том числе. Ни каких банков и кредитов, все это контролируется одной рукой и одной головой. На поверку окажется, что рука-то и не рука, а когтистая лапа, и голова—не просто голова, а рогатая. Вместо лица же у нее звериная морда со страшным оскалом. Почему они так всех и приучают сейчас к банкам—за зарплатой в банк, за пенсией—в банк. Далеко не медленно всех сгоняют в одно стойло. Большим удивлением будет для людей, когда окажется, что и последняя копеечка в их кошельке изочтена, как это на Западе уже делается.
Что же, это не последнее удивление, увы. Весь тот каркас благополучия, выстраиваемый современным человеком, окажется стальным капканом для самое себя. Да что там капканом, в капкане пружины есть, нажми—и свободен, даже животным, пленникам это удается иногда сделать. Тут этого не будет. И будет бес подталкивать людей неверующих или маловеров к накладыванию рук на себя. Ужасно то, что будут их отпевать, предавать земле—написал, что был в момент самоубийства в состоянии невменяемости и дело готово. Как вроде бы суд такого, да и любого порядка о прощении или наказании можно вершить на земле! Это нечто вроде католической индульгенции—купил, и уже прощен. И для другого несчастного менее страшно—предъидущего же отпели, «Со святыми упокой…», прощен, а что мне мешает?! Многие и многие люди уйдут во ад под такое пение, закончив жизнь самоубийством, лишив себя малейшей возможности бороться за вечную жизнь, за жизнь в Жизни. Видел я вереницы гробов. На земле плачут и рыдают, поют упокоение, а вокруг бесы пляшут, довольные,—сколько душ погубить смогли!
И живые будут завидовать мертвым. Да, ужас болезней и войн, гибели близких; большую веру и упование на Бога надо иметь, чтобы выдержать все это. Как гордецу и сребролюбцу выдержать унижение? Ведь вчера еще он сам кричал: «Если ты умный, то почему не богатый?!» Вчера еще самодовольство перехлестывало через край, а сегодня—ни кто. На все он пойдет, и на коды, и на «666», и договор кровью подпишет с самим сатаной. Но тому-то это уже не нужно! И так свой, подергаешься, попрыгаешь, а там, глядишь, на шее петля—наш! Уничижение же переносимое со смирением в дни призрачного благоденствия, вот тот мостик через три с половиной года антихристовой власти. На кого будет нацелено жало вражьего соблазна,—на верных. Не смогли их еще соблазнить комфортом и золотом, яствами и машинами, так попытаемся сейчас, под угрозой голодной смерти, соблазнить куском хлеба. Трудно, ой трудно будет сохранить душу, когда у близких, детей крошки во рту не было так долго. Только верящий в Бога, и верящий Богу сумеет удержаться от необратимого. Даст что-нибудь людям антихрист? Конечно, нет, ибо дать будет нечего. Что у него будет, кроме собранных богатств, но богатств, ценимых в том мире, который дьяволом был организован, но и им же самим и погубленный, ради удобства воцарения лжемессии! Эти пресловутые доллары будут, как в мое время, «керенки», на метры. Золото обретет истинную свою цену—ни что, как металл—никудышнее, а так, ни съесть, ни укрыться от холода. Стоимость будут иметь только функциональные вещи, вещи, без которых не возможно выживание человека—топоры, пилы, любой инструмент, простые печи из железа».
Старец закрыл глаза, опять скатилась слезинка. Казалось, что он спит, но губы привычно шевелились в молитвословиях. Я не знал, как и поступить: и молитву прерывать грех, но и на лицо была явная усталость праведника.
«Батюшка, - нерешительно начал я, - может, завтра мне лучше приехать?»
«Мил ты мой человек, отец Александр, да знаешь ли ты, что в следующую секунду произойдет, а не то, что на следующий день?! Эх, молодость, молодость, все-то назначить, все – решить. Меньше своего, меньше суеты, но больше выслушивать Бога. Просить не исполнения собственных желаний, но открытия Его Святой воли. А завтра не приедешь и не надо стараться. Появись-ка ты лучше через два дня, но не откладывай приезд на дольше. С Богом, отче!»
Только на улице я заметил, что день уже на исходе. А как одно мгновение! Только прощание как-то прошло не в тоне всей встречи, – почему это нельзя завтра встретиться? Наверное, устал старчик, подумалось мне. Каково же было мое удивление, когда дома узнал новость – на утро быть у архиерея. Вообщем-то, дело обыденное, но такое совпадение!

Как спастись.

Поручение владыки требовало отъезда из города. За один день не управился, пришлось и на второй выехать. Потом – отчет, опять к владыке. Одним словом, утром третьего дня мне меньше всего хотелось садиться за руль машины и куда-то ехать, даже к отцу Антонию. Я уж и повод придумал, как оправдаться перед ним, но из головы не выходили слова: «Не откладывай приезд на дольше!». Ладно, поеду.
Встретившая меня женщина была явно чем-то встревожена. На мой немой вопрос глазами, ответила: «Батюшка занемог, но вас ждет». О, Господи, как же я еще мог сомневаться – ехать или не ехать!
Старец едва смог чуть приподняться. При этом лицо его было удивительно покойно и благостно.
«Слушай, отче святый, что скажу. Ты обязательно что-то будешь писать про меня, грешного. Для этого и беседы с тобой веду. Случится это, хоть сейчас, хоть позже, имя изменить и о месте захоронения – ни слова. Я уже распорядился, где могилу рыть».
«Батюшка, - начал я, - рано вы об этом заговариваете…»
«Отец Александр, не трать попусту время, не так много его у меня осталось. Слушай да запоминай, может что-то пригодится для спасения.
Предверие пришествия антихристова – хаос в жизни почти всех стран. В процветании будут те, кто, в силу исповедуемой религии, ждет пришествия лжемессии. Прежде всего, это иудеи и мусульмане. За ними те протестанты, кто, отрицая Божество Господа нашего Иисуса Христа, проповедуют царство Божие на земле. Усиление их влияния уже сейчас видно, дальше будет пуще. Главное сейчас для них – овладеть землей. Тайно будет скупаться все – и леса, и поля, и реки. Сибирь падет под китайца, может, и больше вырвут».
«Так, где же спасаться удобнее?» - перебиваю я старца.
«А где Господь укажет. Важно – спасаться, а не разговоры вести о спасении. Суть «чудес» антихриста будет в их обольстительности. То есть, притягивающими будут эти лжечудеса, завораживающими. Поэтому, и смотреть на них и грех, и смертельная опасность. Нужно прятаться и прятать взор. Но и это еще не все. Смысл пришествия его ведь, опять-таки, абсолютная справедливость. Пришел Спаситель не во Свое Имя, но во Имя Отца—не приняли, более того, распяли. И сейчас суть поносят и распинают, отрицая Его Божество и извращая Его учение. Этот придет – яко бог, не бог, но как бог, и его примут, признают богом за лживые чудеса, прельстивые деяния. То есть за то, что будет приятно и привлекательно для людей. Обольстительно, так более вместительно нам доносит язык славянский, церковный. Почему и сказано, что неоправдится всяк живый – не будет сему оправдания. Это сейчас, так говорливы псевдоучителя. Тогда же, когда деяния и слова оных пройдут поверку Истиной, будет видна вся лживость их.
Но примут антихриста в каждом храме на земле, и будут поклоняться ему как богу. Вдумайся, отче честный, не он себя богом объявит, но чудесами льстивыми добьется того, что будут поклоняться ему как богу! Вот в чем ужас, вот в чем отсутствие малейшего повода для оправдания! А кто будут те, кто приимет его – люди, для которых сейчас Евангелие кончается на Тайной вечери. К Голгофе же они глухи. Крестные страдания – это для Него, это все там, – в Иерусалиме 2000 лет назад.
Знаешь, когда ЧК забирала нас, мы были как овцы, не хочу сказать агнцы, чтобы даже так не сравнивать себя со Спасителем. Мы тихо шли на бойню, просто трудно было представить себе, что возможно подобное беззаконие. А ведь знали же, кто они. Сколько пророчествовали старцы об этих временах, о власти слуг тьмы. Но сидели и ждали – кто следующий. Многие ведь попались, в эти тенета льсти. Как велики и умны были и архиепископ Иларион, мой учитель, и митрополит Сергий, и многие другие. Но ошиблись в том, что с бесами и слугами их можно договориться. Мнили, что, сохранив внешность, содержимое само собой останется. Ан, нет, только видно это стало много позже. То же и сейчас есть, но более будет через время.
«Простите, отец Антоний, а как же слова Апостола о власти, о подчинении ей?»—опять перебиваю я.
«И-и-эх, душа моя, - крякнул старец, - а Апостол Петр, не бежал ли он из Рима, когда его встретил Спаситель? А того же Апостола Павла, не спасали ли в корзине, спуская со стены? Причем же здесь принятие реалий и противоборство сатанизму? Что тебе-то примеры приводить – возьми ты великомученицу Екатерину, иль того же великомученика Георгия. Подчинение возможно только в делах, касающихся светской власти – должность свою править, вооруженных бунтов не творить. Да, и то, как сказать. Братья Маккавеи – добрый пример применения силы против оскорбляющих Бога и Божье. Пойти путем глупого смирения, так и начнешь задавать вопросы о прославлении во святых и Александра, Невского победоносца, и Димитрия, погубителя нечестивых татар на поле Куликовом. Вопросы-то вопросами, а прославил – Господь! Я, когда такие, «блаженные», вопросы слышу, вспоминаю житие святителя Василия Великого и преподобного Иова, Почаевского чудотворца. Коль страшное время для их жизни отвел Господь, ну, и что, разве не молился св. Василий о погибели императора Юлиана?! Да, я вижу, что ты хочешь сказать, дескать, Юлиан был отступником, но ведь императором и императором законным, заметь! Не от желания ли удобств наши молитвы о сатанинских «властех»?! И ведь Господь подтвердил правильность подхода св.Василия – Юлиан погиб не от земного оружия, но был сражен копием небесного воина. А преп.Иов, шел ли он на сговор с поляками? Нет, он с ними и их приспешниками, боролся всячески, даже судов не чурался праведник! А ты – власть!
Дело Божье с умом должно твориться. Если бы в отношениях властных начальник – подчиненный было только всевластие одного и глубокое смирение другого, то не было бы необходимости и в Соборности Церкви. Но если бы не Соборность, не осталась бы Церковь и Православной, – сколько раз хранителями истины оказывались одиночки, в то время как высшее священоначалие – еретики?! Что уж говорить о светской власти – митрополит Филипп и патриарх Никон тому яркие примеры. И эти праведники, алкавшие правды, прославлены во святых: Св.Василий Великий, Св.Григорий Богослов, преп.Максим Исповедник, преп.Иосиф Волоцкий, да разве всех перечесть. Но тут тоже помнить надо, что, борясь за чистоту веры, они, Святые Отцы, сами были ревностными исполнителями заповедей Божьих.
Смиренное же подчинение любой власти удобно тому, кого отнюдь не прельщает жизнь по Слову. Ибо путь исповедничества, если и бывает кое-где устлан розами, но неизменно, вслед за «Осанна…», прозвучит «Распни, распни его». Это неудобство и будет поводом для самооправдания и принятия антихриста – знания есть, а разум грехами стерся. Дескать, всякая власть от Бога, будем и антихристу подчиняться, что ж сделаешь. А то еще и добавят – на все воля Божья. Потому и говорится, что воссядет нечестивый в каждом храме, ни слова о том, кто в нем службы правил прежде. Помни пример великого старца, Саровского чудотворца, сколько икон у него было – одна, книг – с десяток, а стяжал великую славу и не от людей, но от Бога. Сейчас же у всех в домах иконостасы, книг – полные полки, да делания разумного нет! Все слушают, да мало кто внимает, отче».
«Да, уж, - подумал я, - и в мой огород камень, какую радость приносит библиотека в полторы тысячи томов!»
«Еще раз тебе говорю, не разговоры о спасении, но действия к спасению нужны как сейчас, так и тогда, чуть позже. Время оправдываться прошло, если когда и было. Только спасение, все этому должно быть подчинено. Дал Господь время спокойное и для приобретения разума, и для слышания слова Божьего, и, самое главное, для возможности стяжать благодать Божью перед страшными годами. Кто, использует это во благо, а кто, для потворствования своим похотям. Первые обрящут, а вторые, так что и было, расточат! Как и сказано, что у имущего прибавится, а у неимущего – отымется. Бди!»
На этом наша беседа и закончилась. Еще несколько раз посещал я старца. С любовью он назидал, много рассказывал о своем детстве, но все это было уже личностным, т.е. касалось сугубо меня и моей семьи. Общих вопросов спасения в последнее время он уже не касался.


Последняя встреча.

После воскресной службы, ко мне подошла незнакомая женщина и сказала, что меня ждет отец Антоний. И немедленно. Но кроме службы были требы, ждали меня прихожане с вопросами, одним словом, отлучиться было трудно.
Примерно, через пару часов, я подъезжал к дому старца. Встретили меня сразу несколько человек с очень встревоженными лицами, явно отцу Антонию было плохо. Меня провели в его келью, в которой находилось несколько стареньких священников: одни – из белых, но несколько – монасей. Видимо, старца соборовали и Причастили Святых Даров.
Меня батюшка узнал, улыбнулся и сказал: «Все штукатуришь, отче?!» Дело в том, что в это время я занимался оштукатуреванием и окраской храма.
«Да нет, отче, - ответил я, - служба, требы».
Едва заметным движением руки он пригласил меня присесть возле кровати. Отцы расступились и тут же стали переходить в дальний угол, к столу, дабы не мешать разговору.
«Все, дорогой, призывает меня Господь. Это последняя на земле наша встреча. Отец Александр, думаю, не откажешь старику, отслужи молебен о упокоении в моем домашнем храме. Где – тебе покажут. Захочешь, я сказал людям, отслужишь и Литургию, но если сам захочешь», - повторил он.
«Отец Антоний, - комок подкатил к горлу, - да что же это, этого не может быть!». Мне была просто противна мысль, о возможности расставания со старцем. Только-только ощутив всю сладость духовного наставничества, я его терял.
«Отче, мы же с тобой несли людям главную реальность поднебесного мира, это то, что рожденный грех порождает смерть. И что эту смерть уничтожил Спаситель. Так что же ты хочешь, дорогой?! Смерть – это не есть, прости, существительное, смерть – это прилагательное, прилагательное к греховной жизни. Мы все, дети Отца Небесного, не рождены к смерти, но к вечности! О чем страждешь ты, душа моя, все и за все, слава Богу!»
По прошествии несколько дней, я служил Литургию в домашнем храме отца Антония. Душа трепетала: вот Антиминс, он еще Николаевский, тут же серебряный Евхаристический набор, вино. Нет, это не «Кагор», это было вино для Евхаристии, присланное с Афона. Отец Антоний весьма отрицательно относился к службе на кагоре, не без основания считая его не соответствующим требованиям «Известия учительного».
Потом панихида на могиле… «Со святыми упокой…»
Напишите мне